Игорь Карней: «Нашли более 50 неподписанных текстов, авторство которых приписали мне»

«Тексты не были подписаны, а значит, могли и двести приписать мне»

— В середине 2023 года стало очевидно, что спецслужбы придут к каждому журналисту, до которого дотянутся руки. Ты не думал уехать из страны?

— У меня не было проблемы уехать — ни до того момента, ни задолго до того. И даже предложения поступали. Но меня сдерживали два фактора.

Во-первых, я не считал себя виноватым вплоть до появления уголовного дела. А во-вторых, с 2020 года уже прошло достаточно времени. Казалось, кого очень хотели, того забрали, осудили, посадили.

Некоторые люди успокаивались уже в 2021 году, кто-то — в 2022-м, что говорить про дальнейшее время. Казалось, можно немного расслабиться, но, как оказалось, у силовиков и судебной системы были свои планы. Следующее задержание и приговор оказались неприятным «сюрпризом», хотя и ожидаемым. Жизнь показала, что пришли за всеми, независимо от того, кто больше себя афишировал, кто меньше. Пострадали все.

Наблюдалась еще одна тенденция: наиболее свирепствовали районные суды в Минске. Возьмем статью 361 УК (участие в «экстремистском» формировании), наказание по которой колеблется от двух до шести лет: они стремились накинуть приговор в четыре, а то и пять. Каждый суд выделялся своей «суверенностью».

— Когда вы поняли, что грозит уголовное дело? И каким образом к нему подшили БАЖ?

— Когда за мной пришли сотрудники КГБ, стало ясно, что назад пути нет.

Правда, они говорили: сильно не прощайся с семьей, отсидишь 10 суток, а там следствие разберется. Но чудес не бывает: даже если первый раз и получишь сутки, то не факт, что следующий раз не станет уголовным.

БАЖ вообще стал большой неожиданностью. Во время обыска сотрудники КГБ показали постановление по общему делу «массовые беспорядки», заведенному в 2021 году, по которому проходили десятки тысяч белорусов. Там перечислялось большое количество статей, которые позже выводились в отдельные дела.

Я думал, как и многим, мне инкриминируют статью 342 (участие в массовых беспорядках). Но на десятый, последний день административного ареста, мне принесли постановление о возбуждении уголовного дела по статье 361 прим. 1 часть 1 — соучастие в «экстремистской» деятельности. Тогда еще не было расшифровано, что означает формулировка, какие медиа фигурируют в уголовном деле, можно было только гадать.

После десяти суток меня перевели с Окрестина в СИЗО №1 на Володарского. Через несколько дней пришла следователь и сообщила, что уголовное дело возбуждено за сотрудничество с БАЖ. Уже стали известны результаты взлома компьютеров, телефонов, обнародованы переписки с другими людьми — на этом основании меня и обвинили. Ассоциация в конце февраля была признана «экстремистским формированием», а на сайте КГБ соответствующая информация появилась только 7 марта: целую неделю никто не знал, что БАЖ, которая до того работала 25 лет без всяких препятствий, с официальной регистрацией, вдруг стала «экстремистским» ресурсом.

И только в конце следствия одно из обвинений переквалифицировали с «соучастия в экстремистской деятельности» на «участие в экстремистском формировании». Облегчили, так сказать, потому что соучастие может иметь рецидив, а повторность преступления — это фактор, который в глазах закона делает его более тяжелым.

— Обвинение основывалось на конкретных текстах или на переписке?

— Сотрудники КГБ отобрали более полусотни материалов, авторство которых приписывалось мне. При том что эти тексты не были подписаны, а значит, могли отыскать не 50, а все сто или двести текстов и приписать их мне.

Все они были направлены на экспертизу (безотносительно авторства) — ни один из них не признали ни оскорбительным, ни неточным, ни сфальсифицированным. Но одно дело — выводы экспертов, и совсем другое — выводы следствия.

А следствие решило, что «был факт сотрудничества с экстремистским формированием».

Павялічыць

В результате Минский городской суд назначил приговор: три года заключения в колонии в условиях общего режима.

Выдворение из Пищаловского замка и полгода ШИЗО в Шклове

— Вы прошли через несколько казенных домов: Окрестина, Володарка, Шкловская колония, Мозырское и Могилевское СИЗО…

— Давайте посчитаем вместе. Сначала 10 суток провел на Окрестина, затем меня перевели в СИЗО №1 на Володарского. Как раз в это время Володарка приказала долго жить.

Я фактически стал одним из последних сидельцев, кого уже выдворяли из Пищаловского замка: он находился в аварийном состоянии, башни держались только на стяжках.

Оттуда меня перевели в тюрьму №4 Могилева. После двух с половиной месяцев ожидания рассмотрения апелляции (естественно, ее не удовлетворили) меня перевезли в Шкловскую колонию №17.

В Шклове я почти не бывал в отряде, так как свои полгода провел в ШИЗО и помещении камерного типа (ПКТ). И там же, в Шклове, меня осудили по статье 411 (злостное неповиновение требованиям администрации учреждения) и добавили к первому приговору 10 месяцев. Оттуда меня снова вернули в Могилев, но в другое крыло — в камеру для рецидивистов. Таким образом, в одно мгновение я стал злостником, рецидивистом и строгачом.

Из Могилева меня перенаправили в СИЗО №3 Гомеля, откуда перераспределили в Мозырь. Хотя он в моих планах совсем не фигурировал: сотрудники Шкловской колонии говорили, что скорее всего поеду в Горецкую колонию строгого режима. В Мозыре буквально неделю пробыл в карантине, откуда на 30 суток меня бросили в ШИЗО. Именно здесь неожиданно, первый раз за два года, я целых два месяца пробыл под небом — вне пределов четырех стен.

А после произошла совсем неожиданная акция, которую и квалифицировать невозможно: помилования я не писал, и никаких официальных бумаг об освобождении на руках не имею. Произошло элементарное выдворение за пределы страны.

— Надо понимать, худшие условия содержания как раз в Шкловской колонии?

— Они были худшие по двум причинам. Во-первых, Шкловская колония полностью контролируется силовиками, вся власть там принадлежит внутренним войскам. А во-вторых, там очень сильное давление на политзаключенных. Фактически с первого дня карантина начинается прессинг, искусственное навешивание нарушений, причем по мелочи. Видишь 10 раз в день сотрудника администрации — 10 раз должен поздороваться фразой «Здравствуйте, гражданин начальник». Иначе — нарушение. Каждое влечет за собой наказание, которое, как правило, назначает сам начальник колонии.

Наказание означает лишение человека всяких удобств. Получается, десятый профилактический учет, под который подводят всех «экстремистов», влечет за собой «обезжиривание» на языке зэков. То есть, тебя лишают всего: краткосрочного свидания, посылок и передач, долгосрочного свидания. Одновременно ограничивают твое право пользоваться коллективными пространствами: запрет на посещение спортивного городка, церкви, очень сильно ограничивают посещение библиотеки.

«Аж 22 свидетеля рассказывали о моих «преступлениях»

— За что вам накинули дополнительные 10 месяцев тюрьмы? Судилище проходило в той же Шкловской колонии.

— Сначала бросили в штрафной изолятор на 5 суток. После этого четыре с половиной дня я пробыл в отряде, и началось. Добавили еще пять суток, на шестые не выпустили, а на седьмые продлили автоматически. И тогда первый раз дали мне помещение камерного типа.

Решение принял один из фигурантов недавнего расследования по Витольду Ашурку — это заместитель начальника колонии по режимной работе Москалев. Кстати, в Шкловской колонии я сидел в камере Витольда Ашурка (по крайней мере, мне так говорили).

Все наказания давались за одно и то же — якобы за отказ выполнять определенную работу. Например, когда ты сидишь уже в ШИЗО, тебе дополнительно хотят приписать еще какое-то нарушение. Самое популярное — плохо убрал камеру. Или неправильно сделал доклад, не назвал количество сидельцев в камере. А какое количество, если ты сидишь один?

Что-то не понравилось — тебе выписывают нарушение, которое требует наказания. А самое популярное наказание в такой ситуации — внеочередное дежурство. Как правило, это подметание в прогулочном дворике (если это ПКТ), а если ты отказываешься выносить мусор, то ты чуть ли не пропагандируешь криминальные традиции. Потому что по их мнению, уборкой уборных, мусором занимается особый контингент. И если ты отказываешься — значит, ты проповедник криминальных устоев.

Когда собирается много наказаний, то тебя записывают в злостные нарушители. У меня сначала было ШИЗО, затем второе ШИЗО, третье — ПКТ, после месяца ПКТ мне дают еще одно ШИЗО (забирают матрас, приходится спать на досках). За весь комплекс нарушений (кажется, 12 штук) дали в плечи еще пять месяцев ПКТ. Я должен был выйти из ПКТ 26 января — на день президентских выборов. Понятно, что никто меня не выпустил (как можно в такой день выпустить «экстремиста»!).

Перед большими выходными в ноябре приехал следователь с «положняковым» адвокатом (назначенным, бесплатным) и заявляет, что на меня начато уголовное дело по 411 статье — злостное неповиновение требованиям администрации. Как оказалось, дело заведено еще 11 октября, а они сообщили, поставили меня перед фактом почти через месяц — когда дело нужно было или закрывать, или предъявлять обвинение.

На 11 декабря назначают суд. В колонию из Шклова приехал судья Александр Тараканов, прокурор присутствовал, секретарша — создали иллюзию судебного процесса. Все проходило в штабе. Я был в робе: на груди надпись ШИЗО, на спине ШИЗО, штаны невероятных размеров, подвязанные веревкой, чтобы не свалились.

Меня судили целый день, потому что аж 22 свидетеля рассказывали о моих «преступлениях». Все они — сотрудники колонии, от уже упомянутого Москалева до рядового контролера. Рассказывали, что я не проявил желания исправиться, не участвовал в культ-массовой жизни зоны, что игнорировал все их мероприятия. Но при этом не было сказано, что я находился в каменном мешке…

Однако из‑за большого количества свидетелей не уложились в один день, поэтому приговор перенесли на 13 декабря. Прокурор потребовал максимальный срок по статье 411 — один год лишения свободы. Я держал большую речь на белорусском языке. Они немного растерялись, потому что, видимо, в Шкловской колонии впервые прозвучал белорусский язык. А судья, послушав меня, дал слабину и присудил мне десять месяцев. Хотя неполитическим сидельцам (мошенникам, например) обычно назначают 3—4 месяца, максимум полгода.

И уже буквально 15 декабря мне приказали готовиться на этап, которым меня и отправили в Могилев.

«Пусть себе и убийца, но он не претендует на твою власть»

— Что оказалось самым тяжелым испытанием за два года, которые вы провели в заключении?

— Я всегда находился в окружении большого количества людей: журналистская работа — это встречи, новые впечатления, командировки. А еще у меня большая семья, дети — все время шум. А тут бросают в ШИЗО, в ПКТ, где все время находишься один. Чтобы разнервничаться, хватает 5—10 дней. Но если проходит 50 дней, 100 и 150, а ты все время один, то можно и сойти с ума.

Да, приходят начальники и требуют отчетности, но они занимают 5 минут.

А в ПКТ выводят еще на очень короткие прогулки — минут на 20. Но перед ней еще шманают полчаса. То есть, ежедневно ты раздеваешься догола: показываешь рот, язык, мошонку поднимаешь, три раза приседаешь: а вдруг ты в задний проход торпеду какую засунул? Унижение человеческого достоинства там как норма.

По изолятору передвигаешься в скрюченной позе: руки максимально вверх, голову максимально вниз. В тюрьмах так водят осужденных к пожизненному заключению, а на глаза еще надевают маску. Причем не только на прогулке во дворике, а даже в душ — обязательно в маске. Удивительные перестраховки, причем в тюрьме общего режима. Оказалось, что на строгом режиме отношение к заключенным более терпимое.

Ограничения — тоже очень неприятная вещь. Убийц, насильников, мошенников в крупных размерах, как правило, не делают злостниками, они не ограничены в свиданиях, без проблем пишут письма домой и никто их не цензурирует. И могут отовариваться на сумму до 10 базовых величин. А ты свои несчастные 80 рублей пытаешься распределить так, чтобы хватало на месяц. Абсолютно предвзятое отношение к политическим.

— Это инициатива местных администраций или общее правило?

— Это общее правило. В условиях СИЗО это меньше определено, потому что ты еще не осужден. А на зонах все очень обнажается: «экстремисты», желтобирочники — по одну сторону, а все остальные — лояльные, которые не представляют опасности для администрации, читай, для государства. Логика такая: пусть себе и убийца, но он не претендует на твою власть. И он заехал на зону как простой бытовик, который расправился или с соседкой, или с женой.

— Часто ли вы встречали других «экстремистов» за это время?

— Вообще, на общем режиме очень много «экстремистов». Эти люди, как правило, первоходы, а на строгом режиме встречаются рецидивисты, которые, к примеру, по молодости сидели за хулиганку, а на старости лет заехали за выражение собственной позиции. Очень популярны 368‑я, 369‑я статьи (критика должностных лиц и президента). Люди попадают в заключение буквально ни за что: за лайк или другую эмоцию. Самый распространенный срок заключения — 3—4 года.

Но есть и огромные сроки, которые дают группам людей. Очень не любят анархистов, их, как правило, даже в отряд не отправляют: они все время в ПКТ, к ним бесконечно могут применять 411‑ю статью. И к журналистам не лучшее отношение: в стране должны быть только провластные, а все остальные медийщики для них — та же оппозиция, которая только и думает, как расшатать государственный строй и дестабилизировать общество.

«У жены шок, и у меня тоже»

— Когда и как вы узнали о тяжелой болезни жены?

— Она сама написала в письме о болезни. Сначала сообщила о перепадах температуры от очень высокой до низкой. Но тогда еще не было диагноза, думала, возрастные перемены. Но в конце октября она сдавала кровь (ежегодная процедура), оказалось, что анализы не очень хорошие. Дополнительные обследования показали на онкологическое заболевание.

Я как раз сидел в изоляторе. Там хорошие мысли не появляются вообще, а эта новость меня конкретно прибила.

Это был самый тяжелый период за два года: я не могу ничем помочь, даже подержать ее за руки или обнять и утешить. У жены шок, у меня тоже. Мало того, что я ничем помочь не могу, так я еще и сижу дармоедом на шее семьи. Как раз тогда, буквально по горячим следам, надо мной устроили суд, чем добили еще больше. С конца октября до самого приговора в середине декабря — вот самый тяжелый период моего заключения, два месяца полной деморализации.

Позже жена начала лечиться и стало понятно, что все-таки европейская медицина способна немного утихомирить страсти. К сожалению, мы уже имеем печальный опыт: мой отец умер от онкологии, ее отец тоже — все это сильно давило.

— Как у вас со здоровьем сейчас? Сколько вы потеряли за время тюремного заключения?

— Перед арестом я весил 97 килограммов. А сейчас я проходил медкомиссию — 79 килограммов. Эти 17 килограммов ощутимы: и в теле, и в лице есть видимые изменения. Но сейчас начинаю отъедаться.

Со здоровьем нормально. Тогда, когда получил плохие новости от жены, впервые в своей жизни почувствовал, что у меня есть сердце. И работает оно не так, как бы мне хотелось: то бешено колотится, то пропадает. Тогда я стремился как-то абстрагироваться, потому что там все равно никакой медицинской помощи нет.

Единственное, что ты все время проводишь при искусственном свете, поэтому зрение радикально просело. На ПКТ дают три книжки в неделю (с возможностью выбирать), и я с утра до вечера старался усиленно читать. Это занятие погружало меня в параллельный мир, временно уходил от мрачной реальности.

— Представляли ли вы хотя бы примерно, что происходит за стенами тюрьмы?

— С трудом. Более-менее стабильный телевизор мы имели в СИЗО на Володарского. В Могилеве уже не было никаких приемников. В Шклове он был, но я отсутствовал: на ПКТ и ШИЗО никаких телевизоров нет. А в Мозыре тот просто не работал.

Информационная блокада почти тотальная.

«Может, мне спасибо еще сказать, что не расстреляли, а просто выкинули из страны?»

— Как вас готовили к освобождению и готовили ли вообще? 

— Ничего такого не было. Наоборот, я думал, что меня снова посадят в ШИЗО. Мне сказали собрать вещи и идти в зону досмотра на КПП. С учетом того, что я два месяца уже находился в отряде, то сделал вывод, что наступил срок снова «заезжать».

Досматривали полтора часа: каждый шов, каждое письмо, все записи (тогда забрали мой последний блокнот, остальные были уничтожены еще в Шклове). Потом закинули в отстойник. Очень маленькая комната, никакой вентиляции, — ждал долго, пока круги в глазах не пошли. Еще покормили последний раз (перловка с горохом — невероятное блюдо местных поваров). Через пять часов меня снова вывели и по-новому провели шмон. Сотрудник колонии сказал, что я где-то «хромал», потому что дыма без огня не бывает. Через час меня вернули в отстойник снова.

Но в этот раз я даже не успел нормально прийти в себя, как меня выводят с вещами из отстойника. Там уже стоит заместитель начальника колонии по режимно-оперативной работе, рядом — сотрудница санчасти, которая держит мое дело. И тут же довольно молодой человек в штатском, к которому льстиво обращаются сотрудники колонии.

«Ты же журналист? Просто не могу понять, как это газета называется «Радио Свобода», — говорит заместитель начальника колонии. Объясняю: это радиостанция, а не газета.

Потом мне сказали, что я «убываю», и отдали человеку в штатском папку с моими документами. Подошел другой в балаклаве, надел наручники мне на руки, натянул мешок на голову. Посадили меня на заднее сиденье машины между двумя людьми. Я еще спросил, далек ли путь. Они пытались пошутить: в лес. Я тоже пошутил: не было необходимости оформлять командировку и брать машину — тут всюду лес. Сама зона находится в 20 километрах от Мозыря, посреди леса в полесских болотах.

Поздно вечером приехали в Минск. Меня сразу повели в душ. Оказалось, что камеру уже набили людьми, я был последний. В основном это были иностранцы с паспортами Польши, Латвии, Эстонии, Японии, и только пару человек с белорусскими документами.

А назавтра нам сказали убраться раньше, оценили внешний вид (чтобы был более-менее товарный). Мы знали, что приехал спецпредставитель США в Минск, и было понятно, что вопрос о политзаключенных так или иначе возникнет на переговорах. Утром по одному всех вывели, разобрали свои сумки. Позже оказалось, что ни у кого нет документов, даже продуктовые наборы были конфискованы из сумок.

Под Ошмянами, в лесу, пересадили в автобус с дипломатическими номерами. Во время переклички я понял, что рядом со мной находится Сергей Тихановский.

Уже на границе нам вклеили в паспорта визы, и мы без приключений доехали до Вильнюса. Владельцев иностранного гражданства разобрали консулы, а белорусы вынуждены заниматься легализацией и начинать жизнь с нуля.

Но как можно опуститься до того состояния, что сначала людей ни за что сажают в тюрьмы, а потом просто выталкивают за пределы родины? Без всякого статуса ты оказываешься в другом государстве. Может, мне спасибо еще сказать, что не расстреляли, как в 1930‑е годы во время борьбы с «врагами народа», а просто выкинули из страны?

История возвращается. Но XXI век в Европе, к которой Беларусь себя пытается отнести, это просто какое-то мракобесие. К сожалению, Беларусь в этом абсурде живет.

• 1
• 0
• 0
• 0
• 0
• 0
• 0
• 0