Вернулся из Литвы — и был арестован за донаты. Этот биолог ранее исследовал лейкозы — его философия вдохновляет
64-летний Сергей Шелег оказался за решеткой за солидарность с белорусами: он делал пожертвования организациям, которые спустя время, задним числом, были признаны экстремистскими и террористическими. 21 июня стало для него днем-неожиданностью: после визита в Минск спецпредставителя президента США Кита Келлога на свободу вышли 14 человек, в том числе Сергей. Если бы этого не произошло, биолог, который специализировался на редких генетических заболеваниях, должен был бы досиживать необоснованно жесткий срок: восемь с половиной лет колонии общего режима.
«Нашай Ніве» Сергей рассказал о месте в Беларуси, которое он считает филиалом ада, о своей семье, голливудском повороте судьбы, путешествиях как закалке духа и помощи людям как миссии, с которой не собирается прощаться.
Сергей Шелег — биолог по образованию. Был исследователем в Институте гематологии в Минске, до ареста работал в представительстве крупной зарубежной фармацевтической компании. У мужчины — двое сыновей. Старший вместе с первой женой-генетиком с 1996 года живет в США (поэтому у Сергея есть американское разрешение на жительство и поэтому он проходил в списке на освобождение как «американец»). Младшему сыну от второго брака 11 лет.
«После университета я оказался в Институте гематологии и переливания крови и почти 15 лет проработал в лаборатории»
«Наша Ніва»: Как вы себя чувствуете физически? На пресс-конференции вы вспоминали, что первые дни спали плохо, потому что «к свободе привыкаешь не сразу».
Сергей Шелег: Я умудрился подхватить простуду, поэтому физически чувствую себя еще хуже, чем в первый день на свободе. Еще шутил, что, судя по всему, они не дезинфицировали мешки, которые нам надевали на головы при вывозе за границу, и вирусы, которые от многих людей там остались, перебрались на меня.
Но в целом, по своим внутренним ощущениям, каких-то заметных ухудшений здоровья не наблюдаю. Наоборот, надеюсь, будет улучшение, потому что я сбросил вес — как минимум килограммов 15. Это на пользу. Посмотрим, надо будет провериться и сдать анализы, чтобы точно говорить.
«НН»: Вы говорили, что в белорусских колониях такая эстетика, что невольно начинаешь себя ненавидеть, что тюрьма убивает индивидуальность. Есть ли ощущение, что вы успели потерять часть себя и это придется отстраивать?
СШ: Я не так много провел в заключении — двадцати трех месяцев оказалось недостаточно, чтобы как-то серьезно повлиять на мой внутренний мир. Мне нравится одна английская поговорка, что джентльмен с запада от Судана отличается от джентльмена с востока от Судана.
Я ни в коем случае не считаю себя джентльменом, но вот это умение приспособиться и разделить то, что у тебя внутри, и то, что снаружи — это помогло мне не допустить тюрьмы внутри себя.
«НН»: Многие обратили внимание на коллективный снимок, где вы и другие политзаключенные уже на свободе в Вильнюсе, но при этом все держат руки за спиной.
СШ: Мне на самом деле просто удобно держать руки за спиной. В следственном изоляторе заключенный всегда руки должен держать таким образом, этого требуют конвоиры и другие, когда, например, выводят из камеры на прогулку. А вот в колонии все наоборот — там уже ты должен держать руки впереди. Не знаю, почему так, но по этому правилу учреждения отличаются.
Конечно, для штрафного изолятора тоже другое — там уже надо держать руки за спиной, но в колонии я там не бывал.
«НН»: Расскажите немного о себе, почему вы выбрали биологический профиль в свое время?
СШ: Я родился в Минске. По образованию я биолог, окончил биофак БГУ. Мне просто была интересна биология, какой-то глубины в моем выборе нет. Когда я поступал, никто тогда не мог подумать, что биология будет играть такую роль в жизни современного общества.
Но были в биографии и какие-то элементы, похожие на голливудские фильмы. Когда я был на первом курсе, в моей семье произошло несчастье: отец умер от рака желудка. И тогда был последний раз, когда я с матерью вместе проводил свои каникулы, а она — отдых. Мы путешествовали по Волге на теплоходе. И компанию нам составляла молодая пара. Мне было скучно, и я всем рассказывал о том, чему меня научили на первом курсе биофака. В частности, мне очень нравилось заводить разговоры о гемопоэзе и все в таком духе.
Мужчина из той пары меня слушал, слушал, слушал…
А под финал нашего путешествия, которое длилось несколько недель, достал свою визитку и сказал: «Молодой человек, если вы под конец учебы в университете захотите заниматься гематологией, то приходите ко мне в лабораторию». Он был доктором наук, который как раз недавно защитил диссертацию по гемопоэзу.
Так сразу после университета я оказался в Институте гематологии и переливания крови Министерства здравоохранения. И почти 15 лет проработал в лаборатории патофизиологии лейкозов.
«Для меня было естественно помогать соотечественникам — я это делал, полагая, что живу в стране, в которой общечеловеческие ценности являются доминантными»
«НН»: В одном из комментариев журналистам вы отметили, что вы человек аполитичный, и вот вас отправляют на 8,5 года в тюрьму…
СШ: Моя аполитичность связана с тем, что я много лет работал сначала научным сотрудником (а научные сотрудники в Советском Союзе во многом были аполитичны). Я отлично помню свое мироощущение тогда — свою научную работу я вел в разных учреждениях Советского Союза. Бывал в Москве, Петербурге, в больших институтах, где собирались очень интересные люди, с которыми увлекательно было обсудить картину мира и то, что происходит в нашей стране.
Мою аполитичность в каком-то смысле можно назвать космополитизмом — привычкой смотреть на мир как на одно целое.
А потом — независимость Беларуси, я работал и внутри страны, и в Люксембурге, ездил на стажировки в Великобританию, Японию. Границы мира еще больше расширились. Я начал работать в большой международной фармацевтической компании, где такие, чисто общечеловеческие ценности, доминировали. Сформировалась привычка относиться ко всем людям как к людям.
Тем более я еще долгие годы курировал гуманитарные программы, связанные с помощью людям. Поэтому для меня было естественно помогать соотечественникам, которые оказались в трудной ситуации. Я это делал, полагая, что живу в стране, в которой общечеловеческие ценности также являются доминантными. Наивно полагая, теперь я уже понял.
«НН»: За какие конкретно донаты вас осудили?
СШ: У меня было установлено приложение, которое я удалил с телефона, когда начались все эти репрессии. Называлось «Помоги» или что-то в таком духе. И там рандомным образом я выбирал тех людей, для кого собирались деньги, особо не обращая внимание на то, кто технически осуществлял сбор. Получилось, что некоторые из тех организаций у нас попали в список террористических и экстремистских (конечно, они были признаны таковыми уже задним числом, после того, как я им донатил).
Был один донат для «Байпол», один — Нехта (это, как раз, стоило мне дополнительных лет заключения, потому что и «Байпол», и Нехта признаны террористическими организациями, я еще очень удивился, почему СМИ у нас террористы). Большинство донатов, наверное, были для «Страны для жизни», там они собирали на помощь волонтерам и их семьям. Был донат какому-то украинскому блогеру, связанный с началом войны в Украине (я даже не вспомню сегодня его фамилию). И еще — на канал Андрею Курейчику, который является членом Координационного совета, поэтому донатить ему тоже стало преступлением.
Суд быстро доказал, что я действовал «осознанно, поддерживая экстремистскую и террористическую деятельность», хотя, конечно, это не так.
«Возможно, все те, кто «Байполу» перевел деньги, на контроле особом»
«НН»: Вас арестовали 1 августа 2023 года. Неужели на тот момент у вас не было страха задержания? Ведь людей уже начали трясти за донаты.
СШ: Я, конечно, получал информацию из разных источников. Но полагал, что донаты были массовым явлением, и во многом атмосфера того, что все будут наказаны, носит пропагандистский характер, поэтому особо обращать на это внимание не стоит. Тем более, я периодически исчезал с горизонта Беларуси: в США какое-то время побыл, потом в Казахстане поработал.
И был арестован, кстати, за несколько дней до своего очередного вылета в Америку, сразу по возвращении из Друскеников. Моя теория вероятности не сработала.
Я потом рассуждал, что, возможно, есть какие-то триггерные вещи у наших спецслужб — что все те, кто «Байполу», например, перевел деньги, на контроле особом. Или то, что я мотался из страны в страну привлекло внимание: у меня паспорт из-за этого не жил больше двух лет (и это логично, потому что я работал в иностранной компании, имел много поездок). Но это только мои догадки.
«НН»: Как проходило задержание?
СШ: Все прошло более-менее вежливо. Трое молодых людей в штатском, которые провели все нужные действия — свидетели, обыск. После него мой дом не представлял из себя поле боя: они аккуратно просмотрели все электронные девайсы.
Но такая вежливость, может, и хуже, в том плане, что, если тебя задерживают брутально, ты как-то концентрируешься на том, что происходит здесь и сейчас. А когда все это делается вежливо, а ты понимаешь, что эти вежливые ручки тебя уже не выпустят, ты уже больше думаешь о том, что будет дальше. Иногда это хуже, чем быть поглощенным настоящим моментом.
Потом я был доставлен в КГБ. Там недолго мной занимались — уже под вечер передали Следственному комитету.
«НН»: Ваш 10-летний на тот момент сын был дома? Как он это перенес?
СШ: Сложно сказать, потому что после я видел своего сына только во время свидания. У него был свой телефон и планшет, так что его попросили это все открыть тоже — то есть он принимал участие в этом процессе. Внешне он выглядел очень спокойно. Возможно, только внешне. Я полагаю, что такие события могли на нем отразиться.
«НН»: Тот момент, когда вам выносят приговор — 8,5 года за помощь людям, наказание, которое получает не каждый убийца — что вы чувствовали?
СШ: Конечно, ощущение не из приятных. Тяжело описать одним словом, но я был достаточно спокоен. Не знаю, может, это особенности характера, счастливая биохимия нервной системы, склонность к эйфории — надежды на то, что говорят восемь с половиной лет, но будешь ли ты находиться столько в заключении — неизвестно.
Я почему-то часто вспоминал анекдот про Ходжу Насреддина — как он подрядился научить фарси осла иранского шаха. Ходжа получил деньги за то, что в течение года научит осла разговаривать на персидском языке. И когда ему сказали «Ну это же невозможно, тебе придется за это через год ответить», Ходжа ответил: «Ничего страшного, деньги вот у меня есть, а что будет через год? Или осел умрет, или я, или шах».
«Я понимал, что мой вариант далеко не самый худший, что есть люди, которые замурованы в тюрьме своего тела с самого рождения»
«НН»: В голове не рисовался худший сценарий: я отсижу весь срок?
СШ: Он, конечно, рисовался. Но я как-то выстроил такую систему координат внутри себя, что восемь с половиной лет — это не вечность, это всего лишь 102 месяца, не намного больше чем 3000 дней, и это то, что по силам человеку выдержать.
Плюс, видите, я все время был связан, находился рядом с тяжелыми заболеваниями. И многие тяжелобольные, лейкозами теми же, были для меня образцами. Мне было с кого брать пример. Я понимал, что мой вариант далеко не самый худший, что есть люди, которые замурованы в тюрьме своего тела с самого рождения, и они продолжают жить, мечтать, строить планы. Также сама работа в большой западной компании, где иногда приходилось сталкиваться с достаточно жесткими условиями существования, закаляла. Бизнес — это такая вещь.
Еще, может, немного смешно, но, будучи студентом, я увлекался разными практиками, связанными с аутотренингом. То есть умением погрузить себя в состояние транса, немного отгородиться от окружающего мира. Я этими методиками владел, и это тоже помогало — по крайней мере, заснуть в тюрьме нормально.
Потому что, когда я зашел в свою первую камеру на Володарке, у меня было полное ощущение, что я попал в какой-то филиал ада. Это было одно из сильных впечатлений, связанных с моим почти двухлетним пребыванием за решеткой.
Я попал в легендарную часть Володарки, которая называется Шанхай: в камере очень много людей, трехуровневые, высокие нары (на местном жаргоне верхние полки назывались «пальмой»), мало воздуха, очень жарко, идет пар от человеческих тел и дым сигарет. И из этого тумана выплывают люди, одетые в шорты.</p
Тогда было еще лето, но в шортах в этих камерах я проходил чуть ли не до ноября.
«НН»: Вы говорили, что хотя физического насилия к вам не применяли, но сами условия содержания можно было сравнить с пыткой. Что конкретно вы имеете в виду?
СШ: Я прежде всего имею в виду мои 10 суток на Окрестина. Лучший урок ненависти к тому, как позволяют в Беларуси относиться к людям, сложно получить. Это такой заряд антипатриотизма. Я оказался на Окрестина в первый день задержания, глубокой ночью, в камере, рассчитанной на одного человека. Я после посчитал, что там было около шести квадратных метров. И в эту камеру постепенно набивали 10, 11, 12, 13 человек. Там тесно даже стоять было, а чтобы прилечь, то надо было очень постараться.
Как шпроты в банке, мы лежали, обняв слив туалета. И спать приходилось на цементном полу, а меня же арестовали в летней майке. Это я воспринимал как пытку действительно.
Я спросил у одного сотрудника, чье это указание — людям причинять такие бесчеловечные испытания. Он отвечал, что тоже задавался этим вопросом и даже предпринимал какие-то шаги, чтобы те, кого он курировал, не были в таких условиях. Но ему вежливо указали, что это не его дело.
На этом фоне про колонию не могу ничего даже сказать. На меня мало кто из администрации там обращал внимание. Конечно, на мне были ограничения, предусмотренные моим 10-м, «экстремистским» профучетом — спать на верхней полке той же, проверки приоритетные. В колонии было лучше, чем на Окрестина, можно так сказать. Тем более, я там не познал рабский труд заключенного: как пенсионер я был от этого освобожден — мне исполнилось 63 года через пару месяцев после ареста. Но условия работы там для людей, особенно зимой, носят не самый приятный характер, мягко скажем.
«НН»: С кем из политзаключенных вы пересекались за решеткой? Как они?
СШ: Ой, я с большой радостью увидел журналиста Игоря Карнея в группе на обмен вместе со мной. Я с ним пересекался в камере на Володарского — это одно из таких очень приятных знакомств: он много поездил по миру, я тоже много, нам было интересно узнать друг от друга, где что есть.
Кстати, путешествия тоже помогают. Я в некоторых африканских странах жил в таких условиях, которые мало отличаются от камеры — то есть не совсем из городской комфортной жизни вырванный человек. Так что люди, больше путешествуйте! Это помогает порой переносить испытания судьбы.
«Внутри себя я рассматриваю возможность организовать помощь тем белорусам, которые по каким-то причинам не получили лечение и не могут выехать за границу»
«НН»: Наталья Дулина в интервью «Нашай Ніве» озвучила, что для нее было бы лучше досидеть свой срок, только чтобы остаться в Беларуси, что «свобода не стоит того, чтобы ее давали насилием», а так ее и освободили, не спросив, хочет ли она быть вывезенной. У вас нет таких мыслей?
СШ: Таких мыслей у меня нет. Все равно это потерянные годы. Человек должен быть свободным!
Мне вспомнились слова Генри Киссинджера, в свое время советника президента США по национальной безопасности, о том, что мы придерживаемся, конечно, наших ценностей, но это возможно только в том случае, если мы останемся живыми. А я прекрасно понимал, что с тем уровнем медицинской помощи в колониях есть шанс, что ты просто не досидишь до конца срока.
Я хоть не медик, но был связан с системой здравоохранения, и в разных тюрьмах у меня был вопрос к медслужбам: «В случае инфаркта в течение часа я могу оказаться в медицинском учреждении?»
Это имеет большое значение при инфаркте, потому что, если после случая проходит больше часа, то лечение должно идти по другой методике, более сложно и менее эффективно. И в Минске было большим достижением, когда службы скорой помощи достигли этого стандарта оказания помощи — чтобы человек оказывался на операционном столе в течение часа после вызова.
Мой вопрос воспринимался ими как какая-то бессмыслица. Хотя надо отметить, когда на Володарского у сокамерника из Шри-Ланки случился сердечный приступ, там помощь оказали достаточно оперативно. Мужчина разговаривал только на английском, поэтому я выступил как переводчик. Его быстро отвезли в гражданскую больницу, и через какое-то время он вернулся уже с набором нужных лекарств — ему купировали приступ. Могло ли такое же произойти в новополоцкой колонии или любой другой? Не знаю. Но на Володарке мы, видимо, напугали людей — это случилось ночью, было меньше начальства, поэтому все действовали строго по инструкции.
«НН»: У вас есть желание продолжать работу в фармакологии дальше?
СШ: Я, конечно, шучу, что, может, хватит мне спасать людей, надо заняться спасением каких-то черепах или жаб на грани вымирания. Может, я и докачусь до этого однажды: буду волонтерить на пляже, где черепашки вылупляются.
Но мне все же хотелось воспользоваться своими компетенциями, потому что последние годы я занимался редкими генетическими заболеваниями. Всем комплексом, связанным с диагностикой и законодательством страны — чтобы люди получали лечение.
И я понимаю, что в Беларуси, несмотря на то, что санкции не затрагивают поставку лекарственных средств (я знаю, что многие фармацевтические компании работают на нашем рынке через посредников), это все равно ограничивает доступ нашего населения к препаратам-новинкам. Тому, что изобретается и только появляется на рынке. А в области генетических заболеваний новый препарат может быть единственным, что позволяет хоть как-то повлиять на ход заболевания.
И я внутри себя рассматриваю возможность при помощи гуманитарных программ организовать помощь тем белорусам, которые по каким-то причинам не получили лечение в своей стране и не могут выехать за ее пределы. Я работал в крупной фармацевтической компании, и, по крайней мере, могу с руководством такой вопрос обсудить.
А вообще я хотел на свое 65-летие подарить себе 65 посещенных стран мира. У меня до юбилея осталось три месяца, а мне с десяток стран надо, поэтому, видимо, не успею. Ну будем, значит, ориентироваться на 70-летие. Начну с тех стран Европы, где живут сейчас мои друзья.
«Наша Нiва» — бастион беларущины
ПОДДЕРЖАТЬНа предсмертном видео из колонии на самом деле был не Витольд Ашурок. Появились новые подробности смерти политзаключенного
«Стоять на своем, каждый насколько может!» Большое интервью с Натальей Дулиной о гопниках из ГУБОПиКа, Колесниковой и что там у кого в колонии
Кирилл Балахонов: «Пока по городу особо не гуляю, потому что люди на меня смотрят, будто я вышел из Освенцима»
Комментарии