«Стоят ли принципы потерянных лет жизни?» Наталья Дулина — о колонии, ссылке и жизни после этого
Бывшый доцент кафедры итальянского языка МГЛУ Наталья Дулина прошла аресты, увольнение, суд и колонию. В июне 2025 года ее вместе с группой политзаключенных насильственно вывезли из Беларуси в Литву. В интервью «Белсату» Дулина рассказывает о закрытом процессе и отказе от прошения о помиловании, о принципе «не верь, не бойся, не проси», о жизни после освобождения и о своей мечте.
«Если уеду — это будет мой выбор, и я не хочу потом чувствовать вину»
Пройдя через сутки за участие в студенческих акциях 2020 года и сутки за протест против вторжения России в Украину, Наталья Дулина понимала, что следующий арест может закончиться тюрьмой.
— Что держало вас в Беларуси, когда вы уже понимали, что рискуете свободой?
— В 2022 году я сидела на «сутках» и уже тогда понимала, что продолжение неизбежно. Видела людей, которые тоже сначала отбыли административный арест, а потом все же получали уголовку. Было логично, что и меня это ждет. Хотя, если честно, человек устроен так, что где-то внутри все равно надеется: а вдруг обойдет. Наверное, я тоже надеялась. Мне не хотелось пускаться в рискованные решения, менять жизнь. С годами я стала осторожнее — не пугливой, но мне стало не очень комфортно резко менять жизнь. Когда друзья говорили: «Надо уехать», я отказывалась.
Была и другая причина: чувство ответственности. У меня тогда было четыре кота и пожилая мама: бодрая, деятельная, но все же не молодая. Я не хотела, чтобы она занималась животными, как во время моих прежних задержаний. Я работала, могла зарабатывать, и бросить все — поступить безответственно.
Мама говорила: «Если тебя посадят, я могу не дождаться». А я отвечала: «Если меня посадят — это не мой выбор, я ничего не могла сделать. А если уеду — это будет мой выбор, и я не хочу потом чувствовать вину».
Наверное, это и есть чистый человеческий эгоизм, но тогда я именно так это чувствовала.
— Ваша мама сейчас жива?
— Да. Мы виделись, она приезжала в Литву. Так что все в порядке. Сейчас она взяла на себя ответственность за котов — и это ее держит. Хотя устает, конечно, но коты дают ей положительную энергию. Она говорит: «Пока они есть, я должна подниматься».
«Стоят ли принципы потерянных лет жизни?» — «Стоят»
В октябре 2022 года Наталью Дулину задержали. Ее обвинили по двум статьям Уголовного кодекса: ч. 1 ст. 342 — за «активное участие в действиях, грубо нарушающих общественный порядок» во время студенческих протестов 2020 года, и ч. 1 ст. 361‑4 — за «содействие экстремистской деятельности» после участия в культурологической программе на «Еврорадио». Приговор ей вынесли через два месяца: 3,5 года колонии.
— Почему ваш суд был закрытым?
— Обычно решение о закрытии процесса принимается на первом судебном заседании. Но в моем случае решение сделать процесс закрытым было принято еще до начала суда. Я подала ходатайство, чтобы процесс был открытым: публичность помогает объективности. Естественно, отказали — мотивируя «безопасностью свидетелей» и «материалами, которые нельзя разглашать».
— Ожидали ли вы такого приговора?
— Наверное, да, потому что мой адвокат сказал, что на «химию» меня не отпустят — это 100 процентов. И что приговор будет не меньше 3 лет.
— Вы отказались писать прошение о помиловании. Стоят ли принципы потерянных лет жизни?
— Стоят.
Если меня унижает кто-то — это его проблемы. А если я унижаю себя — это уже мои. Жизнь показала, что я была права. Да, кто-то писал на помилование и выходил, кто-то — нет. Но выпускали в основном тех, кому сидеть оставалось совсем немного. Мне — полгода. Казалось бы, пустяк. Но я не признавалась и не просила. Значит, выпустить — показать, что власть «великодушная», — не получалось.
«Не верь, не бойся, не проси»
Для преподавателя, которому привычны аудитории и книги, оказаться в тесной камере с бетонным полом — испытание. Но еще тяжелее было понять, что в закрытом мире действуют свои правила.
— Что оказалось самым тяжелым — условия или атмосфера?
— Самое страшное — ИВС и ЦИП на Окрестина: тесные камеры, ночью холодно, днем душно, без прогулок. В СИЗО легче: свои постели, чай и кофе из передач, овощи, витамины. Дальше многое зависело от людей в камере.
На Окрестина были только политические и пара женщин без места жительства —— специально, чтобы нам было тяжелее: коронавирус, вши. А в СИЗО самые разные люди: политические, экономические, одну женщину обвиняли в убийстве (кстати, она очень любила читать, и не только любовные романы).
Люди попадались разные: иногда удавалось создать нормальные отношения, иногда случались конфликты. В каждой камере находилась «смотрящая», своя «хозяйка». Я понимала, что с такими лучше не связываться, но если на меня наезжали — всегда вставала за себя. Никому не жаловалась. Никогда.
В колонии мне не понравилось. Это закрытое сообщество, как армия или школа: иерархия, старшие, активисты. Администрации удобно, когда заключенные сами следят за другими. Если кого-то нужно наказать, то просто создают ситуацию — например, подбрасывают запрещенное.
Но я адаптировалась, создала свое пространство. Если конфликты — разбиралась сама. Начальству никогда не жаловалась, даже когда люди позволяли недопустимое. Ставила на место, но без жалоб.
«Не верь, не бойся, не проси» — очень правильные слова. «Не верь» — потому что они врут, все время врут. «Не бойся» — потому что бояться поздно. «Не проси» — потому что если попросишь, потом обязательно об этом напомнят, и даже мелочь могут обернуть против тебя.
— Как в колонии складывались отношения с другими заключенными и администрацией?
— Меня периодически переводили из одного отряда в другой. И в последнем была агрессивная обстановка. Там и начальница была тяжелый человек, резкий. Было принято цеплять политических, поддевать, провоцировать на конфликты. Я старалась не реагировать, но если задевали лично — отвечала. Некоторые девушки, намекая на мою желтую бирку, могли сказать: «Вы со своим статусом не должны так себя вести». Это говорил и куратор: «Ну, вы же понимаете, вам нельзя в конфликты, у вас особый статус». Я ему отвечала: «У меня статус осужденной. Все остальное — в вашей голове».
С такими людьми — я имею в виду и тех, кто в отряде давил на политзаключенных, и тех, кто это поощрял, — как с животными: они чувствуют страх. Если боишься — нападут. А если спокоен, то не тронут.
Я часто думала об этом. Не жаловалась, не сплетничала. Говорила все открыто. Иногда предупреждали: «не выражайте недовольства начальству». Но я считала: если думаю что-то-говорю напрямую. И не потому, что это отвага, — а потому, что правда.
Так я и выжила.
«Меня просто выбросили. Это насилие, хуже физического»
21 июня этого года, после визита в Минск спецпредставителя президента США Дональда Трампа Кита Келлога, из белорусских тюрем освободили 14 политзаключенных, среди них и Наталью Дулину. Людей сразу вывезли за границу, в Литву.
— Как выглядело ваше освобождение?
— Однажды утром к нам приходит оперативник и говорит: «Дулина, собирайся. Все вещи, что есть в холодильнике, морозилке, все». Обычно это значит, что переводят в другой отряд. Но тогда никаких признаков перевода не было. Просто: «Собирайся».
Попросили девочек помочь донести вещи — мы отнесли их до здания, где находился карантинный отряд, он ближе всего к выходу. Там контрольный пункт, дальше — промзона и ворота. Обычно через эти ворота проходили те, кого выпускали по помилованию. Со мной была еще одна заключенная с двойным гражданством — белорусским и шведским. Она жила в Швеции, приехала в Беларусь к отцу — и там ее задержали.
Мы не понимали, что происходит. Подозрений было много — от полного освобождения до «новой статьи» и этапа. Но нас отвезли в СИЗО КГБ.
— Что вы почувствовали, когда поняли, что речь идет о принудительной высылке?
— В «Американке» мы провели ночь, а утром нас заковали в наручники, надели мешки на голову и повезли дальше. Тогда в голову пришла история с немцем, которого приговорили к расстрелу [речь о Рико Кригере. — Ред.], и которого обменяли на какого-то россиянина. И ужаснулась: у меня ведь никого нет за границей. У других — родные в Польше, Литве, Германии. А я — одна.
На границе нас пересадили в микроавтобус. Потом пришли американцы. Я была в ужасе. За мной сидели Тихановский, рядом Михайловс [освобожденные политзаключенные Сергей Тихановский и Дмитрий Михайлов. — Ред.]. Они разговаривают с американцами, я спрашиваю: «Что вообще происходит?» Потом не выдержала: «А нас на кого или что меняют?» Они замолчали. Я говорю: «Я не хочу. Я хочу домой».
Я думала: «Я ведь ничего не подписывала, не просила, чтобы меня вывозили. Почему я здесь?» Ощущение было, как будто тебя выдергивают из жизни, где все было понятно, даже если плохо, и бросают в пустоту.
Уже позже в Вильнюсе, разбирая вещи, я обнаружила, что все мои бумаги пропали. Ни приговора, ни апелляционного решения, ни документов по делу. Все, что было при нас, исчезло. Все, что у меня осталось — это паспорт.
— Вас доставили в Вильнюс. Кто помог вам в первые дни?
— Белорусы, наша диаспора, наши организации. Нас расселили — нас ведь было немного, пять человек с белорусским гражданством. Остальные иностранцы.
Тихановскому было где жить [улыбается], а нас поселили в шелтер. Сразу дали телефоны, связь, первую материальную помощь. Условия были отличные, можно было жить пару месяцев.
Первые два дня я была в шоке, в возмущении. Думаю: как это так — без процедуры, без решения, просто вывезли. Когда меня судили, была хоть видимость соблюдения закона: следствие, приговор, апелляция. А здесь — ничего.
Когда я подавала документы для получения вида на жительство, миграционная служба попросила указать в анкете, где я была последние несколько лет. А где я была? В тюрьме, из которой меня вывезли тайно.
— Как вы воспринимаете саму идею такого освобождения — без права остаться в стране?
— Очень плохо. Для многих, у кого семьи уже здесь, это облегчение — они воссоединились с близкими. А я — нет. Меня просто выбросили. Это насилие, хуже физического.
Я, может, иронизирую, но это унизительно. Это как второе наказание. Мы отсидели почти все, остались месяцы. И вдруг — выкинули. Одно наказание сменили другим.
Теоретически, я могла бы вернуться. Может, когда-нибудь и вернусь. Это мой «план Б». Если не дадут ВНЖ или начнутся новые проблемы — поеду. Пусть хоть в тюрьму, но домой. Меня же не расстреляют на границе, верно? Хотя — кто знает. Но когда ты продумываешь худший вариант, становится легче. Как советуют психологи: представь самое плохое, и оно перестает быть страшным.
«Свобода — она внутри»
— Прошло уже несколько месяцев после того, как вы оказались не по своей воле в Литве. Удалось ли прийти в себя физически, эмоционально, психологически?
— Да, довольно быстро. На второй день родные сказали: «Мы понимаем все, но рады, что ты свободна». И я подумала — если это принесло радость близким, значит, оно того стоило.
Потом нашла квартиру, сняла ее сама. Сделала шаг к самостоятельности — почувствовала, что снова контролирую жизнь. После всех тех лет, когда ты не решаешь ничего, это многое значит.
— Вы уже преподаете итальянский язык?
— Я жду вид на жительство. Тогда смогу официально работать, стать налоговым резидентом, платить налоги.
— Думаете ли о преподавании в университете?
— Скорее нет. Когда меня уволили из МГЛУ, я поняла, что даже если все изменится, возвращаться туда не хочу. Свое отработала, хочется другого. В Беларуси у меня групповые онлайн-занятия со студентами — это приятный опыт, но не университет в прежнем виде.
— Как вы видите собственное будущее? Где и чем хотите заниматься?
— Идеальный вариант — выучить литовский и пойти работать куда-нибудь в приют для животных. Я уже говорила — мне нужно быть рядом с животными, это дает мне равновесие. Они успокаивают. Без языка пока сложно, но все равно хочу попробовать Может быть, пойти волонтером в приют или зоопарк. Мне просто важно, чтобы вокруг были живые существа, которые не причиняют боли.
Если в теории получу справку об освобождении, может, тогда получится оформить какую-то пенсию. Но, если честно, я в это не очень верю — оформить белорусскую пенсию сейчас — это уже из области фантастики. Так что работать все равно придется. Но я не против. Работа — это тоже способ чувствовать, что ты живешь.
— Что для вас сегодня свобода, и чувствуете ли вы ее в полной мере?
— Свобода — она ведь внутри. Если человек не боится, значит, он свободен. Потому что страх сковывает, не дает двигаться, заставляет делать не то, что хочешь, или мешает делать то, что хочешь. Все упирается в страх, он как цепь.
Несвобода — это когда ты вынужден переступать через себя, выполнять чужие приказы, даже если они против твоей совести. Поэтому, как бы странно ни звучало, даже в колонии я чувствовала себя свободнее, чем те, кто там работал. Потому что я могла быть в гармонии с собой. Я знала, что делаю то, что считаю правильным. А они — нет. То, что я была за решеткой, не значило, что у меня забрали свободу. Мысли ведь не отбирают.
А сейчас — да, я чувствую свободу. Не на сто процентов, потому что нет дома, но чувствую.
— После всего пережитого осталось ли чувство злости или ненависти?
— Меня часто спрашивают: «А как относиться к тем, кто вас сажал, кто бил?» Я отвечаю: если человек нарушил закон, он должен ответить. Но я не питаю ненависти. Это не доброта, это равнодушие. Они мне неинтересны. Я переключаюсь на тех, кто пострадал.
В российском КВН Беларусь по-хамски показали как мусорку на побегушках19
В российском КВН Беларусь по-хамски показали как мусорку на побегушках
Бывший муж блогерки, которая вместе с 17‑летним женихом шиковала на собранные для больного ребенка деньги, раскритиковал тех, кто эти деньги ей переводил2222
Комментарии