«Мы с пограничником встретились взглядами, и он по рации передал: «Она идет» — Ирина Славникова рассказала о своем драматическом аресте»
Как чувствует себя человек, который летит с отдыха домой, а попадает за решетку? Как выжить в неволе, если «самый гуманный суд в мире» дает тебе пять лет лишения свободы ни за что? Журналистка Ирина Славникова рассказала сайту Белорусской ассоциации журналистов свою историю ареста и заключения.
«Грустно шучу: хорошо, что меня задержали уже по прилёту, а не на отлёте»
— Вас с мужем задержали 30 октября 2021 года, сразу после возвращения из Египта. Могли ли вы представить себе, что отпуск закончится арестом?
— На тот момент уже разворачивались трагические события, многие мои коллеги были за решёткой или уехали. Я много путешествовала, и любое пересечение белорусской границы для меня было некомфортным. Во время прохождения паспортного контроля ожидала, что в любой момент меня могут задержать. Как раз в аэропорту так и случилось. Но, как я шучу, хорошо, что мне дали отдохнуть и арест произошел уже по прилёту, а не на отлёте.
В августе 2020 года мой муж был задержан по административному делу. Поэтому при любом пересечении границы нас досматривали более пристально. Из-за этого мы договорились, что муж отдаст мне свои телефоны и пройдёт контроль в другом окошке (у нас же разные фамилии).
В тот день мы поступили так же. Но когда мы уже шли по коридору к окошкам паспортного контроля, я заметила служащего пограничной службы, который разглядывал какую-то бумагу.
Возможно, мне показалось, но я увидела там свою фотографию. И когда мы встретились взглядами, он по рации передал: «Она идёт». В тот момент стало понятно, что готовится моё задержание.
Однако, как всегда в сложных ситуациях, надеешься на лучшее. Я подошла к окошку контроля и подала свой паспорт. Тут же появились лица в гражданском с предложением пройти с ними. Они завели меня в отдельную комнату, где показали удостоверение ГУБОПиК. Один из них ещё шутливо спросил: «Ну что, добегалась?» На что я ответила: «А почему так долго?».
После традиционной процедуры изъятия телефонов и другой техники меня предупредили, чтобы я не делала никаких лишних движений. На меня надели капюшон (я была в толстовке), опустили мою голову и скомандовали: «Выходим!». Мы прошли через служебный вход.
Мужа, как я позже поняла, тоже задержали. Он прошёл через такую же процедуру. И нас в разных машинах отвезли в Минск. Я всё время сидела на заднем сиденье между двумя сотрудниками, мою голову всё время держали пригнутой.
«В камерах было очень холодно, стояли только бетонные скамейки»
— Куда вас привезли?
— В Первомайское РУВД Минска, где и поместили в камеру. Там уже ждали. Всё время пытались снять нас на видео (не покаянное), всё переспрашивали у меня имя-фамилию, какую должность я занимаю. Но что-то у них не получилось, поэтому дальше просто молча снимали.
Затем долго ждали женщину-сотрудницу, чтобы провести обыск.
В камерах было очень холодно, стояли только бетонные скамейки, о чём я сказала сотруднику РУВД. Он мне принёс достаточно большое полотенце, которое я разложила и пыталась как-то устроиться на этой скамье.
А когда пришла сотрудница, то начался осмотр и описание вещей. А вещей много (мы же летели с отпуска): бижутерия, телефоны, банковские карточки, компьютер. Тот самый сотрудник РУВД откликнулся на просьбу моего мужа и передал мне воду и шоколадку.
Мы ждали до утра. Тогда нас перевели в какой-то актовый зал. Всё это происходило с пятницы на субботу, поэтому мы оказались в компании домашних дебоширов. Здесь мы дождались автозак, который и перевёз нас в ИВС на Окрестина.
— Система действовала по отлаженной схеме: сначала вас дважды осудили по административным статьям…
— Правильно ничего нового не произошло. В ИВС нас с мужем развели по разным камерам, где мы до понедельника ждали суда. Обвинили в том, что на наших страницах в Facebook размещены материалы «экстремистского характера». А это просто были старые публикации, которые вообще не касались 2020 года. «Белсат» был признан «экстремистским формированием» позже, в 2021 году, естественно, я не всё очистила. Они что-то нашли и дали мне 15 суток административного ареста.
— А почему вам добавили после одних 15 суток ещё столько же, не успели найти в вашей технике «криминал»?
— Думаю, они надеялись, что за это время что-то найдут в компьютере. Но я вышла из всех аккаунтов, а на самом компьютере стоял пароль, и до сих пор стоит, который они не смогли взломать. Поэтому через 14 дней нас с мужем повезли в РУВД, где составили очередной протокол — за неповиновение милиции.
На суде выяснилось, что камеры наблюдения у них «не работали», милиционер говорил явную ложь. В то время административные дела рассматривались на раз-два. Нам дали ещё по 15 суток ареста.
«Когда ты в неволе, ты должен на что-то надеяться»
— Давал ли суд основания для надежды, что вам дадут не 5 лет, а меньше?
— Адвокат интересовался у меня, имела ли я публикации в последнее время. А я под собственным именем точно ничего не публиковала. Когда получила вторые 15 суток, стало понятно, что милиционеры пытаются найти на меня «криминал». Что там было искать, когда было известно, что я работаю на «Белсат», а «Белсат» признан «экстремистским формированием»? Одно это обстоятельство давало им формальное основание возбудить уголовное дело.
Единственная надежда у меня была на 342‑ю статью, которая мне инкриминировалась с самого начала — она предусматривала лишение свободы до 2 лет. Когда меня перевезли в СИЗО на Володарке, следователь до февраля 2022 года не предъявлял против меня новое уголовное обвинение. Но, думаю, это было просто издевательство.
За пару дней до того, как должен был истечь срок рассмотрения дела по этой статье, я получила обвинение по части 1 статьи 361—1: «руководство экстремистским формированием». Это уже предусматривало от 3 до 7 лет лишения свободы.
Решение ожидаемое, но человек всегда надеется на лучшее. Когда ты сидишь в неволе, ты должен на что-то надеяться, иначе не найдёшь ни эмоциональных, ни физических сил преодолеть это испытание. Нельзя впадать в депрессию, потому что из неё очень трудно выбраться.
— Вы не только журналистка польского телеканала TVP, но ещё и заместительница председателя БАЖ. Не было ли на вас давления ещё и по этой причине?
— К счастью, нет. Конечно, следствие интересовалось моей деятельностью в БАЖ, некоторыми лицами из БАЖ, но в материалах уголовного дела этот факт моей биографии отсутствовал. Думаю, им было достаточно кейса «Белсата». Также в материалах дела сперва фигурировало обвинение «реабилитация нацизма», но в ходе следствия и суда его отклонили.
«В колонии жизнь напоминает день сурка: каждый день как предыдущий, как месяц назад»
— Сколько времени в общей сложности вы провели в СИЗО?
— В СИЗО я пробыла ровно год: из изолятора на Окрестина меня перевели в следственный изолятор на Володарке 5 декабря 2021 года. Там я пробыла до июня 2022 года, откуда меня этапировали в СИЗО № 3 в Гомель, так как дело против «Белсата» возбудил именно гомельский ГУБОПиК. По этой причине и судил меня Гомельский областной суд. Потом я ещё ждала ответа на апелляцию, и затем 16 декабря 2022 года меня этапировали в ИК № 4.
— Можете ли сравнить условия содержания в СИЗО и в исправительной колонии № 4?
— Это совсем разные учреждения. В СИЗО № 1 мы были более свободны. Там мы могли всё время проводить на кроватях — лежать, сидеть, потому что камеры очень маленькие — и там очень мягко относятся к задержанным.
В СИЗО № 3 условия более жёсткие: нельзя не то чтобы лежать на кроватях, но некоторые сотрудники требовали, чтобы твои две ноги стояли на полу, когда ты сидишь. На Володарке не было видеокамер, а здесь всё под ними.
Но человек такое существо, которое привыкает к любым условиям. Мне как бы повезло, что и на Володарке, и в СИЗО Гомеля со мной находились очень адекватные люди, а атмосфера в камерах была доброжелательная. Мы старались приспособиться друг к другу. Стресс и так велик, поэтому мы старались разборками не поднимать его градус. Мы уважительно относились друг к другу, например, курили по расписанию раз в полтора-два часа.
В СИЗО ты всё время находишься в замкнутом пространстве, всегда с одними и теми же людьми. Даже когда тебя выводят на прогулку, то видишь только узкий лоскуток неба. А в колонии ты смотришь на деревья, здания, людей. Даже через забор можно было разглядеть дома, где живут обычные люди.
Для меня еще страшно было, как говорят на жаргоне, когда тебя «поднимают в отряд»: до сих пор все время вокруг тебя находились 6‑8 девушек, а тут сразу появляются 90 лиц, которые очень быстро двигаются и очень громко разговаривают.
Я прижалась к стене и попросила вернуть меня в карантин. Шучу, конечно.
Первое время раз в месяц тебя вызывает психолог и ведет беседы. Я была немного расстроена тем, что к психологу нужно идти в свое свободное время. Вместо этого я могла попить кофе после фабрики, заняться своими личными делами. А он еще удивлялся, что мне не нравится в колонии. Мол, в СИЗО в камере по 20 человек сидят, а тут … вот только в СИЗО я занималась своими делами: читала, писала письма, делала гимнастику. А в колонии я должна ходить на фабрику, постоянно находиться в окружении десятков человек и выполнять определенные обязанности.
В колонии через месяца полтора привыкаешь к графикам и расписаниям дня. И тогда жизнь начинает напоминать день сурка, каждый из них был как предыдущий, как месяц назад. Менялась только смена на фабрике и времена года — зима, весна, лето, осень. Больше ничего, в шесть утра подъем — и пошло-поехало по расписанию.
Муж говорил, что я ему писала очень подробные письма, описывая все в мельчайших деталях. Когда ты стоишь на проверке 20 или 30 минут, ты замечаешь, что сегодня листва на каштане увеличилась, а рядом летает шмель. Вы постоянно пытаетесь найти что-то новое, чтобы разбавить чем-то эту унылую привычку.
— Что оказалось наиболее страшным для вас в гомельской ИК №4?
— Ты должен принять свой срок: если назначили 5 лет, то будь готов отсидеть их полностью. Главное — не потерять себя физически и морально.
Я большой индивидуалист, а в колонии очень распространена практика коллективного наказания: один за всех и все за одного. Если кто-то накосячил, то наказывается весь отряд. Вся твоя пища, вся твоя сменная одежда хранится в каптерке в ящиках. В спальной комнате можно оставить очень ограниченное количество вещей, которые прописаны в расписаниях.
Они приказывают: выносим всю каптерку, потому что отряд накосячил. Ты достаешь все свои вещи и стоишь на улице. Можешь час так провести, полтора. Но самое болезненное в том, что иногда ты не знаешь, за что наказан. Сначала я пыталась искать логику в таких действиях, но делать этого не стоит — только время потратишь.
«Если в тебе рассмотрят личность, то к тебе хорошо относятся»
— Как относились в колонии к «политическим»?
— Я стараюсь никогда не говорить о том, чего не видела собственными глазами. Но я слышала, что когда в колонии появились женщины, осужденные по политическим статьям, то к ним относились очень жестко. И сидельцы, и администрация впервые сталкивались с «политическими» и не знали, как себя вести. Возможно, существовал какой-то приказ сверху, но я этого точно не знаю.
Когда я въехала в колонию, то я особо жесткого отношения к себе не почувствовала. Конечно, профучет, но на нем стоит не только десятая категория — «экстремисты», но также осужденные, склонные к самоубийству, к агрессии. Ты должен дважды в день присутствовать на проверке, сотрудники проводят с тобой беседы. Но если ты не добавляешь проблем администрации, то она не создает их тебе.
Я работала на фабрике, хорошо шила (на меня никогда не было нареканий со стороны бригадира или мастера). Если в тебе рассмотрят личность, то к тебе хорошо относятся. В моем отряде мне было достаточно комфортно, хотя у девушек из других отрядов были проблемы по причине их статей. С течением времени на «политических» обращали все меньше внимания.
— Удавалось ли вам плотно общаться с другими политзаключенными?
— Конечно. Правда, из других отрядов это почти невозможно, особенно если ты работаешь с человеком в разные смены на фабрике. В нашем отряде постоянно были 10‑12 человек из десятого профучета. Естественно, что с некоторыми из них я поддерживала теплые и доверительные отношения. Больше тянулись друг к другу женщины по возрасту, по взглядам. Я оставила в колонии несколько политзаключенных, которых называю «мой человек». Прежде всего это Татьяна Кузина, с которой мы пробыли вместе два года (к сожалению, она осуждена на 10 лет). Мне рядом с ней было очень комфортно. Даже в самые трудные времена она мне помогала.
А на фабрике мы собирались своим кругом и обсуждали — не поверите — даже очень смешные темы. Иногда оперативники спрашивали нас: о чем вы разговариваете в своих кружках?
Прежде всего новости рассказывали: что продавали в магазине, кто-то побывал на свидании, кто-то приносил новый анекдот. Ты шел на фабрику на смену и знал, что встретишь не то что соратников, но очень близких тебе людей, с которыми можешь поговорить и немного расслабиться.
В отряде за тобой постоянно наблюдают, как, кстати, и на фабрике, но когда выпадала возможность пообщаться в наших желтеньких кругах, это было очень здорово.
«Никто не знает, было помилование или нет»
— Какими условиями было обставлено ваше освобождение? Или вы, как и большинство политзаключенных, просто не знали, с какой целью и куда вас забирают из колонии?
— До сих пор я спрашиваю у всех: на каком основании нас освободили? Никто не знает, это было помилование или нет. Накануне, 11 сентября, меня начали вызывать то один представитель администрации, то другой. Как раз в это время я встретила Ларису Щирякову.
Вечером 10 сентября, когда нам сказали переодеться в личные вещи, тогда и стало понятно, что нас будут освобождать. У меня почему-то сразу возникла уверенность, что в Беларуси нас не оставят, что куда-то вывезут. Но для меня главное — быть свободной, и неважно в какой стране.
Я оказалась в немного другой ситуации, чем остальные политзаключенные, мой муж уже два года живет в Варшаве, и «Белсат» базируется в Польше, и мой сын не на родине. Мне гораздо проще, чем остальным освобожденным, у которых семьи, дети, жены, родители остались в Беларуси.
Конечно, освобождение — это большая радость, но на людей свалилось столько проблем, и бытовых, и связанных с легализацией. К тому же ощущения омрачены тем, что нас выбросили из страны, даже не спросив, и не дали возможность проведать дом и обнять родных людей. И это очень обидно.
«Я тюрьму оставила в тюрьме»
— Прошел только месяц после вашего освобождения, понимаю, что вам пока не до долгосрочных расчетов. Каковы планы на будущее?
— Пока я обживаю свой новый дом, который стараюсь полюбить. Я стараюсь узнать Варшаву, которая нам предоставила убежище. Хочу привыкнуть к мысли, что теперь это мой дом, причем не на месяц, а, возможно, на годы.
Я привыкаю к новому образу жизни. Никуда не надо спешить, так здорово проснуться и лежать в постели сколько хочется, не убирать кровать по какому-то образцу. И ты можешь даже ничего не делать – и тебе за это ничего не грозит.
Главные хлопоты сегодня — сделать все документы на легализацию, а этот процесс может затянуться надолго.
Конечно, планирую вернуться в профессию. И если у меня появятся силы встречать людей, которых освобождают из тюрем и колоний — надеюсь, это произойдет уже скоро — просто протягивать им руку. Пойти вместе в кафе, чтобы не боялись, показать парикмахерскую — помочь им привыкнуть к свободной жизни.
— Здоровье немного поправили?
Счастлива и на свободе. Фото: из личного архива Ирины Славниковой
— В ближайшее время я планирую пройти медицинское обследование. Надеюсь, в колонии здоровье не очень сильно испортилось. А с психическим, ментальным состоянием у меня все хорошо. Я тюрьму оставила в тюрьме, вытащила себя оттуда со всеми корнями и даже капельки себя не оставила в этом печальном заведении.
— Ваш муж неоднократно критиковал правозащитные организации и демократические силы в целом, что они слишком мало усилий прилагают для освобождения политзаключенных. Обсуждали ли вы с мужем эту ситуацию после освобождения?
— Даже в колонии мне часто говорили: «Ира, мы восхищаемся твоим мужем, потому что он борется за тебя, как лев». Очень благодарна ему. Муж мне говорил: «Я готов был разговаривать хоть с дьяволом, лишь бы тебя освободить оттуда как можно скорее». Он постоянно извиняется, что не смог сделать этого раньше.
Возможно, он не видел всей картины целиком. Я, конечно, знаю, что правозащитные организации стучались во все двери, чтобы освободить политзаключенных. Возможно, моему мужу этого было недостаточно. Его надо понять, и я не могу критиковать его за это. И правозащитные организации также могут понять его позицию.
Нашим родным, которые остались на свободе, было гораздо сложнее, чем нам. Бремя ответственности, внутреннее чувство, что они не уберегли нас, что делают для нашего освобождения недостаточно, легло на их плечи.
Но мои родственники и родные очень быстро сбросили это бремя. Через несколько дней после моего освобождения наши знакомые, увидев наши общие снимки, заметили, что вид моего мужа сильно изменился: «трагические» морщинки на его лице разгладились.
Комментарии