Если бы Андрей Горват работал садовником у нашего богатого современника — назовем его Б. — и его дочь в 15 лет забеременела бы от Б., считал бы Андрей это «нормальным», малозначительным фактом биографии? Умилялся бы тем Б., бронзовыми львами в его коттедже в Дроздах, «оазисом утонченной культуры и цивилизации»? Об этом я задумался, читая книгу Андрея Горвата «Дом», пишет Микола Бугай.
Горват пишет, что 16-летняя Альберта, дочь садовника, родила от Эдварда Горвата, главного героя книги. Андрей Горват никак этого факта не оценивает, не развивает. Читается это будто: «бывает и так». Ну родила и родила. («Неўзабаве Альберту адправілі вучыцца кухарскай справе (здаецца, у Францыю). Вярнуўшыся, яна працавала ў доме кухаркай, а ў 1913 годзе з усёй сям'ёй пераехала ў Мінск».)
Стоит отметить, что в декабре 1912 года в Наровлю приезжает в качестве гувернантки старшей дочери Эдварда, Александры, Эльфрида Туснельда Перль. Простое сопоставление дат подсказывает, что надобность в Альберте у 46-летнего Эдварда отпала, когда прибыла рижская немка, и всю семью садовника сплавили в губернский центр.
«Дом захоўваў і іншыя таямніцы, якія прываблівалі няпрошаных гасцей», спокойно продолжает автор.
Мое сравнение Эдварда Горвата с неким современным Б. преувеличено, но не настолько, как могло бы показаться. И не только потому, что один имел, а другой имеет привилегированный доступ к благам. По своему психотипу Эдвард тоже не так уж далек от наших Б.: такой же «вясёлы, энергічны, які любіў жыццё, балі» (невольно вспоминаются нынешние балы) «і мужчынска-жаночыя справы». Спорная успешность и деловая хватка тоже роднят этих людей. Андрей пишет об Эдварде, что это типаж «вялікага арыгінала, поўнага нечаканых ідэй». «Мемуарысты расказвалі, — отмечает Андрей Горват, — что несмотря на большой опыт путешествий … «было ў ім нейкае невылечнае варварства, якое праяўлялася ў стылі яго жыцця».
«Адныя толькі ўспаміны, як ён прыбіраўся штораніцы, чаго вартыя. … камердынер Тэадор перад люстэркам завіваў Эдварду валасы, укладваў ягоныя бровы спецыяльным прасам, старанна рабіў яму манікюр і ўціраў масу адэкалону. Таксама былі доўгія спрэчкі, якія абіраць гальштукі, квяцістыя камізэлькі і манжэтныя запінкі да іх, пасля чаго Казя павінен быў выбраць прыдатную ружу ў бутаньерку».
Мне тон книги Горвата — прекрасно написанной, не спорю — напомнил песню группы «Белый орел» на слова Виктора Пеленягрэ периода, когда в России начали романтизировать последние времена Российской империи: «И вальсы Шуберта, и хруст французской булки. Любовь, шампанское, закаты, переулки. Как упоительны в России вечера».
«Ідылія» Пинигина по Дунину-Мартинкевичу в Купаловском была полна тонкой иронии и двусмысленности, которые сами собой страхуют от упрощения. У Горвата этого нет. «Дом» идеализирует те времена и тех людей — а там нечего идеализировать.
Как хряка одеколоном ни натирай, он хряком останется.
Некоторые Б., по крайней мере, форму держат, а «дзядзька Эдзя» «быў вельмі поўны», «па прычыне сваёй паўнаты перасоўваўся даволі павольна». Ему было тяжело ходить, поэтому он построил себе сеть труб, чтобы отдавать команды прислуге свистками. И вот такой человек овладевает дочерью своего слуги, которому и деваться, возможно, некуда было.
Я не вижу «идиллии» в том прошлом, которое реконструирует Горват.
Богатство или власть сами собой не делают человека достойным и стоящим. Как сами собой и не делают человека недостойным и негодяем. Разные люди распоряжаются богатством и властью по-разному.
Среди обитателей дворцов ХІХ, ХХ и ХХІ веков часто встречались и мерзкие, пустые люди, которые жили за счет несправедливого, монополизированного или привилегированного доступа к тем или иным ресурсам. 150—200 лет назад прежде всего за счет владения землей и рабами (крепостными в случае Горватов предыдущих поколений). Сейчас — к сырью, к праву заниматься нефтью, табаком, аккумуляторами, солнечными электростанциями, да и к той самой земле — только уже в виде участков под столичную застройку.
Богатство или власть сами по себе не делают человека и счастливым. Ядвига Горват (урожденная Оскерко) могла бы стать счастливой, потому что родилась на мерзлоте сибирской ссылки, а получила шанс вернуться в родной край — не каждому из изгнанников так везет. Однако Ядвига вряд ли была счастлива с таким человеком, как Эдвард, который не считал нужным быть рядом с женой даже во время ее долгой, неизлечимой болезни, а проводил это время с любовницей.
Эдварда нельзя назвать педофилом. В те времена в сексуальные отношения вступали раньше, чем сейчас. Но для меня Эдвард Горват однозначно несчастный человек, который сломал жизнь Альберте — и, вероятно, не только ей одной. Несчастный, потому что не любил жену, потому что жил для себя, а не для других, и закономерно закончил банкротом.
Чтобы поставить себя на место исторического или политического персонажа, мы можем сопоставить его с людьми его времени или его круга, которые жили в тех же условиях и имели те же возможности и ограничения.
Занимался ли Эдвард благотворительностью? Андрей Горват об этом не упоминает, и я не нахожу никаких свидетельств — он не занимался ею даже во времена войны, когда вокруг было не будничное, а экстремальное горе. Между тем многие его современники занимались. Альфред Нобель был современником Эдварда Горвата. Другая современница, Алоиза Пашкевич (известная нам как поэтесса Цётка), умерла, помогая жертвам Первой мировой.
Пытался ли Эдвард улучшить положение рабочих или крестьян? Нет, свидетельств этого нет.
Наровля не была раем для наемных работников. А многие люди из привилегированных слоев успешно улучшали жизнь рабочих — не только в Скандинавии времен Эдварда Горвата, но и в Беларуси, начиная от Хрептовича и Бжостовского в давнюю пору.
«Во дворце Горвата все было европейское (хотя вокруг в то время — Российская Империя), но цивилизационные ориентации хозяев дворца были исключительно на Запад», — пишет Сергей Дубовец. Да абсолютно нет! Эдварду Горвату было удобно и выгодно в царской империи — латифундисту, депутату и судье. Он никогда, ни в чем и ничем не поддержал сил, которые пытались ту империю трансформировать или реформировать — приблизить систему к той, которая на тот момент уже существовала в передовых странах Европы.
У российского пропагандиста Соловьева — все европейское: коттедж на озере Комо, «Мерседес», испанская плитка в столовой и французское вино в ведерке, но это никак не определяет его «цивилизационной ориентации».
Поддерживал ли Эдвард белорусское национальное движение, понимал ли справедливость его? Нет. А его современники Войнилович, скажем, или Магдалена Радзивилл белорусскому движению сочувствовали (за что ее родственники — похожие, видимо, на Эдварда по своим ценностям и интересам — считали Магдалену придурочной).
Когда мы ставим вопрос, почему Белорусская Народная Республика не состоялась, то ответ на него коренится в событиях XVIII и XIX веков, но также и в том, что Эдвард Горват и такие, как он, в отличие, скажем, от литовских братьев Вилейшисов, были слепы и глухи как к потребностям собственного народа, так и к национальному вопросу.
«А что они [ополяченные аристократы] сделали для своего народа, для превращения люда, народонаселения в нацию, холопов — в граждан?» — писал в недавнем своем тексте Анатолий Сидоревич. С этим нельзя не согласиться.
Когда мы ставим вопрос, почему большевики победили в Беларуси на выборах в Учредительное собрание 1918 года, то причина не только в том, что национальные силы были растеряны и разрезаны фронтом, но и в том, что люди ненавидели «старый режим», воплощенный в таких Эдвардах. Не за конфеты же, которые он давал своей дочери от садовницы, было его любить.
Романтизация или героизация кого-то только потому, что этот человек — будь то Горват или Басков — по воле судьбы оказался состоятельным или наделенным властью, неправильна и вредна, потому что сбивает наши моральные ориентиры. То же относится и к шляхте с наших земель.
Сложная тема — и богатства рода Горватов. Во-первых, их собрал не Эдвард. Эдвард как раз хорошо гулял, «меў шырокую натуру і пышны жэст» и перед смертью закономерно обнищал. Добро собрал Игнат Горват во времена Екатерины II и Александра I, а затем его дети, среди которых Атон. И причина обогащения Горватов была подленькая: они последовательно не участвовали ни в одном восстании против Российской империи и ни в каком вольнолюбивом начинании.
Игнат Горват не присоединился к Костюшко, и его имения не были секвестрированы. Аналогично вели себя и следующие поколения семьи в 1830-м и 1863-м. Они были консеквентно лояльны к российским властям. И так вошли в группу самых богатых латифундистов белорусско-литовских губерний.
Может быть, лояльность и была в тех условиях рациональным выбором — может быть. Но это тоже морально сложная и безумно интересная тема: Горваты обогащались, пока имперские власти конфисковывали имения тогдашних Бабарико и Белоусов.
Анна Янкута обратила внимание, что об Эдварде Горвате есть упоминание в недавно переведенных (и прекрасно написанных) «Шчанячых гадах» Мельхиора Ваньковича: «Наш сваяк, Эдвард Горват з Нароўлі (над Прыпяццю) расказваў, як праз колькі месяцаў пасля вяселля паехаў дзяліць лугі ў самыя глухія куткі сваіх фальваркаў … Увечары адна за адной прыходзілі маладыя пары, якія пабраліся цягам года, мужы адступалі з нізкім паклонам, а жанчыны заставаліся з недвухсэнсоўнай мэтай. Апавядаючы пра гэта, пан Горват дабрадушна і прыемна ўздыхае ды збянтэжана тлумачыцца: — Ды ты разумееш, — я ж маладажон; нібыта і — недарэчы; але як тут адмовіць — не выпадае».
Речь тут идет о 1890-х годах. Это было время, когда такое поведение бывшего феодала уже выглядело весьма нехарактерным. Так себя вели немногие аристократы даже восточнее Беларуси. Это, я думаю, семейная традиция самих Горватов.
Антон Брыль нашел в архивах документ, что в 1844 году Горваты (дети Игната — деды Эдварда) обвинялись в жестоком обращении с крестьянами. «Жаловались в те времена редко, потому что это не слишком помогало — чаще всего справедливости пытались добиться, когда была уже совсем беда», — полагает Янкута.
Возвращаясь к вопросу, Андрей Горват теми же глазами смотрел бы на своего тезку и предшественника по дворцу над величественной Припятью, если бы он был его жертвой. Мы часто смотрим на далеких от нас людей — далеких во времени или далеких в пространстве — уже не как на людей, а как на актеров на сцене жизни и истории.
Басковы, Олексины не вызывают у нас никакой симпатии, потому что мы их знаем, видели. Мы слышали, как другая Эльфрида похотливо обещала любовнику «Массандру» (утонченности этому кругу не хватает, но инстинкты у них те же, как у тех, кто пил Chambertin Grand cru на террасе над Припятью).
Девочка с мамой, убитые российской ракетой в Киеве, вызывают у нас слезы.
Эдвард Горват же не вызывает у автора отвращения, потому что для него он — лишь тень завидно досоветских времен. Он для автора не потомок, профукавший наследство, не богатей, который не заметил, что рядом жили Луцкевичи, Максим Горецкий и Янка Купала, не мужчина, который надругался над девочкой и «пробовал» крестьянок, но при этом считал себя достойным должности мирового судьи. Для автора он не творец своей судьбы (и судеб других людей), а персонаж.
Так же, как и семья, погибшая в Газе, не вызывает у кого-то из нас слез, потому что мы знаем, как пахнет в Киеве в мае, мы представляем себя со своим ребенком на Осокорках, в том доме, в который жахнула ракета, но мы не знаем, как пахнет в Газе, и не представляем себя там; мы смотрим на кадры из Палестины как на эпизоды из компьютерной стрелялки.
Удаленность во времени или пространстве вызывает театрализацию восприятия — а вместе с ней приходит и дегуманизация. На сцене все не по-настоящему, все понарошку. Но когда ожиревший пан овладевает 15-летней девочкой — это настоящая кровь, стыд и травма, с которой она жила до конца своих дней.
Неинтересно, когда мы пишем о нашем сложном прошлом в духе неосентиментализма. Но это не просто неинтересно, а плохо и несправедливо — хотя, впрочем, и неинтересно тоже, когда мы рассказываем историю глазами Эдварда Горвата и его приятелей. Справедливо было бы увидеть эту историю глазами Альберты — вот она, стоит несчастная на фото слева. Глазами ее родителей, глазами жены Эдварда. Глазами тех рабочих, которые вышли в Наровле на демонстрацию в 1917 году. На фотографии слева мы видим транспарант: «Вечная память павшим борцам за свободу» — меня впечатляет и то, что белорусы и евреи вышли тогда на ту площадь вместе.
Максим Горецкий в «Двух душах», кстати, не боялся социальных, политических вопросов.
* * *
В отличие от Альберты, о немке Эльфриде в «Доме» сказано много: на ней Эдвард женился после смерти жены, а конец ее жизни оказался драматичным — ее расстреляли эсэсовцы на свадьбе дочери её падчерицы Александры, в замужестве Ванькович, вместе с падчерицей, ее мужем и гостями.
* * *
Мой ответ: нет, не упоительны были в Наровле вечера. Этот дворец был не только местом сладких снов и ужинов с лососем, он был еще и местом жестокой эксплуатации и сексуальных домогательств, и объектом ненависти для людей низшего рода, которые в силу социального происхождения зависели от Горватов. Конец этого мира не упал на него с неба, он там вызревал.
«Радзіва Прудок», «Шэпт» и «Па што ідзеш, воўча?» осенью покажут в Польше
Можно ли вернуть разрушенное 100 лет назад? Дубовец — о «Доме» Горвата
«Хочется, чтобы мы жили не с нуля». Владелец усадьбы Горваттов рассказал о реставрации, сохраненных ценностях и «Белой панне Наровли»
Энигматичный писатель с Полесья Андрей Горват переплавил испытания 2020-х в книгу «Дом»
Комментарии