«Впечатление, что ты космонавт, который вернулся из далекого полета». Бывший политзаключенный Андрей Кузнечик рассказал о своей ресоциализации
Тема возвращения к жизни после тюрьмы в Беларуси — деликатная и малоизученная. Особенно, когда речь идет о политзаключенных. Их состояние, как психологическое, так и физическое, меняется, но сами они часто не находят слов, чтобы его описать. Однако бывший политзаключенный Андрей Кузнечик, который за свою журналистскую деятельность на «Радыё Свабодзе» содержался в неволе более трех лет, попытался это выразить максимально точно и искренне, пишет «Вясна».
«Сны о тюрьме я вижу регулярно»
Флэшбэки и сны о тюрьме — это новая жизнь, к которой нужно приспособиться. Тюрьма возникает по ночам, превращается в подсознательный ландшафт. И даже если ты просыпаешься на свободе, образ камеры может не отпускать.
«Эйфория освобождения продолжается, особенно когда она подпитывается каким-нибудь сном, когда ты снова видишь себя в тюрьме. Утром просыпаешься после такого сна, а ты снова на свободе!
Сны о тюрьме я вижу регулярно. Но это такая отплата, потому что в неволе я фактически каждый день видел сны о доме. Это было очень здорово. Ночью я был не в тюрьме — и это было фантастично. Ложась спать там, я улыбался, потому что знал, что сейчас мне приснится что-то связанное с домом.
После освобождения целый месяц — впервые за три года — у меня не было никаких снов. Но сейчас они стали возвращаться. Парни, которые освободились раньше, говорили, что будут флэшбэки, и вот они есть.
Иногда эти сны неприятные и очень реалистичные. Людей, с которыми был за решеткой, вижу в новых обстоятельствах в тюрьмах. Потому что последний год в неволе у меня был туристическим: кроме новополоцкой колонии, я был в легендарном витебском СИЗО, в жодинской тюрьме с ее подземными лабиринтами и, наконец, в СИЗО КГБ.
И в сознании, которое генерирует сны, возник такой алгоритм, что теперь меня можно заселить в новую тюрьму и там в новых условиях скомпилировать многочисленные сценарии, которые я видел, и загрузить туда меня. Приятного мало, но такое есть. Зато утром здорово понять, что это был просто сон.
Кстати, один из моих тюремных стихов — не для детей — это когда впервые в тюрьме мне приснилась тюрьма. Я был настолько расстроен, что утром уже в голове был готов стишок:
Змрокам незгасальнага святла,
Аддаленнем адчування волі,
Абяцаннем рання без спатолі
На Вялікдзень снілася турма».
«Космонавт в скафандре»
Все, что раньше вызывало радость, — любимые актеры, музыка, хобби — теперь потеряло свою цветовую насыщенность, отмечает Андрей. Эмоциональная чувствительность приглушена, как будто режим выживания все еще работает.
«Если сравнивать глобально — с тем, что было, и с тем, что есть, то сейчас я, безусловно, чувствую себя лучше. Более того, какие-то катаклизмы, которые происходят вокруг, воспринимаются с поправкой на то, что я видел худшее, и здесь меня трудно чем-нибудь расстроить.
Я слежу за собой и вижу удивительные моменты в адаптации. Остается впечатление, что ты космонавт, который вернулся из далекого полета в космос, хотя прошло три года по земному времени. Здесь все другое, даже воздух. Ты ходишь, будто человек среди людей, все видишь, иногда радуешься на визуальном уровне, но остается ощущение, что ты в скафандре, что все притупилось, краски немного поблекли…
Непонятно, почему становятся менее интересными старые хобби, музыка, которую раньше слушал. Все то, из чего состоит нормальная жизнь – из интересов, каких-то предпочтений и хобби, которое составляет твою идентичность, — будто отошло в сторону, а нового нет. Это не катастрофа, но очень интересно.
До 2021 года я был максимально соцсетевым человеком — вел полную социальную жизнь. Когда меня задержали, я говорил, что я полностью есть в цифровом виде. Поэтому можно посмотреть и понять, что у меня ничего такого нет, за что меня можно было наказывать. А теперь в этом режиме скафандра я не знаю, чем мне делиться в том же фейсбуке. Сейчас главная поддержка — это семья. Причем это взаимно: им нужна моя поддержка, а мне — их».
«Это выброшенные три года твоей жизни»
Наблюдение за собой, сравнение своего опыта с историями других бывших политзаключенных — это часть нового процесса реинтеграции.
«В тюрьме выработалась толстокожесть и невключенность в процессы. Эта отстраненность инерционно действует и дальше, но я этого очень не хотел бы. Потому что это может влиять на человеческие отношения.
В тюрьме я сознательно стремился быть не в тюрьме. То есть я не включался в тюремные разговоры, обсуждения, связанные с бытом там, потому что это очень быстро затягивает. Я иногда спрашиваю у жены, что у меня осталось оттуда, потому что я бы хотел, чтобы ничего не осталось.
Постфактум ты соглашаешься, что это выброшенные три года твоей жизни. Можно искать плюсы в этом времени. Я вот написал несколько десятков стишков для детей. Думаю, им было приятно их почитать, и еще будет. Но это такое слабое утешение.
В неволе я прочитал несколько сотен книжек — это интересный опыт, потому что после тюрьмы я не прочитал ни одной, поскольку на это не хватает времени. Или променял ли бы я чтение книжек на изучение возможностей искусственного интеллекта? Интересный вопрос. Скорее, нет. Но история с книгами для меня как для филолога, который относился к ним возвышенно-романтически, очень изменилась.
Я понял, прочитав такой объем литературы, что ожидания и польза от книг сильно переоценены. В СИЗО, где нечего было делать, ты читаешь и успокаиваешь себя, что на воле столько времени не было бы для этого. Но ничего и не случилось, если бы так. Как показывает мой нынешний опыт, на воле есть много более интересных вещей».
«Идешь, как толстокожий динозавр, мимо трэша, стресса, издевательств…»
Я не знаю, что из этой тюрьмы можно вынести полезного — наверное, ничего. Главное, не вынести плохого.
Наблюдая за собой, думаю: это идет какая-то разморозка чувств, потому что в тюрьме ты был в режиме выживания. Может когда-нибудь он выключится, и ты снова вернешься в нормальное эмоциональное состояние обычного человека, который может сильно радоваться и огорчаться, плакать и смеяться?
В тюрьме ты зарекся не плакать, не давать поводов кому-то видеть проявления того, что тебе плохо. Там это очень просто включилось в организме, но раньше я был сентиментальным. А в неволе, что бы ни случилось, идешь, как толстокожий динозавр мимо тех событий, которые происходят вокруг: трэша, стресса, издевательств…
Там надо сохраниться — это понятно, но непонятно, почему эта инерция режима сохранения остается до этого времени. Я наблюдаю за этим.
Помогает то, что многие вещи, которые удивляют, вижу в виде внезапных оговорок в интервью других бывших заключенных. И думаю: ага, парни, у вас то же самое, я тут не один такой!
Эти крупинки совпадения эмоций, которые я вижу в этих интервью, мне помогают, потому что я вижу какую-то общность, и поэтому это ощущается как нормальность. Значит, просто наблюдаем дальше, что будет».
«Государство посчитало, что достоин высылки»
12 февраля 2025 года политзаключенного Андрея Кузнечика с маской на глазах вывезли из СИЗО КГБ к границе с Литвой. При содействии Государственного департамента США он был освобожден, но условием этого был выезд из Беларуси.
«По шкале возможного развития событий это был один из самых невероятных сценариев. Но он был, потому что выпустили Яшина, и мы смеялись, что можно уже менять своих на чужих. Поэтому в подсознании это было, но я не думал, что меня посчитают достойным такой спецоперации.
Какое-то удивленное возмущение было в другом. Я тогда еще не знал ситуацию в Беларуси, мне казалось, как говорил Муковозчик, что можно выйти и «спрятаться под плинтус». Например, пойти работать курьером в Беларуси, где родственники, могилы предков, твоя земля и язык, который долговечнее любой политической власти. И меня возмутило, что меня фактически выбрасывают из страны.
Но сопротивляться я не собирался, потому что покидал места не совсем родные в этой стране и возвращаться в них не хотелось. Поэтому я принял это все как должное. Теперь надо строить новую жизнь. Еще не до конца понятно, как это делать, но я думаю, что если мы приспособились к жизни в тюрьме, найдем свой путь и в свободной жизни».
Эмиграция — еще один этап испытания. Расставание с домом, землей, где жили твои предки, где живет твой язык, — это разрушение части идентичности.
«Иногда есть моменты какой-то печальной задумчивости, что жизнь так повернулась. Государство Беларусь посчитало достойным высылки человека, который ориентирован на белорусские дела, родной язык, связанную с этим профессию.
Я иногда над этим думаю, но здесь опять же действует еще в тюрьме привитое правило не заморачиваться над тем, на что ты не можешь повлиять. В неволе это действовало на выживание, а здесь на то, чтобы заняться тем, где ты можешь сделать что-то и сдвинуться вперед. А те неприятные вещи, которые вводят в ступор, оставлять сбоку.
Сейчас я понимаю, что здесь моим детям будет очень сложно транслировать белорусский язык. А это была одной из моих миссий, чтобы у меня была белорусскоязычная семья, белорусскоязычные дети. А теперь я не знаю, как мы сможем это удержать».
«Было ощущение, что приехал в российскую глубинку»
В неволе Андрей писал стихи — как взрослые, так и детские. Он читал сотни книг, разговаривал на белорусском языке, когда это было возможно. Но система была полностью пропитана русификацией и недоверием ко всему белорусскому.
«В заключении я также писал письма по-белорусски. Там, где формально меня не было за что подцепить, там я пользовался белорусским языком. Потому что маркер белорусского языка как опасного у людей настолько высок, что некоторые из сокамерников говорили мне, что нельзя писать по-белорусски, потому что не пропустят.
Некоторые говорили, что им доходили сигналы от цензора, что им это не нравится, но я таких сигналов не получал. Но, на мой взгляд, разговоры на родном языке с сотрудниками администрации могли вызвать к тебе дополнительное внимание и недовольство, пусть и не обоснованное никакими законами.
Более того, пару раз был свидетелем ситуации, связанной с тем, что кто-то использовал белорусский язык и после этого получил неприятности.
Вместе с тем я не скрывал, что я белорусскоязычный человек и журналист. Были люди, с которыми можно было разговаривать по-белорусски, но их было не много. Вообще в неволе я очень мало встретил таких людей, а среди молодежи — это мизерное количество.
Я брал в библиотеке книги по-белорусски. Но и там было странно, потому что белорусскоязычные авторы были преимущественно в переводе на русский язык. Было ощущение, что ты приехал в российскую глубинку, где стоят непопулярные книги старых советских авторов.
Также выписывал какую-то периодику. В этом плане у меня там была какая-то белорущина, но все преимущественно было по-русски».
Посттравма как общенациональный опыт
Опыт политического заключения — это уже не только личная история. Это часть будущей белорусской культуры памяти, исследования и рефлексии. Это то, что пока еще не исследовано, но будет изучаться как феномен общественного выживания и восстановления.
«Наверное, это будет новая отрасль знаний, что может быть с обществом после долгого унижения, стресса, страха, жизни в заключении и после него. Возможно, это останется навсегда. Как с этой травмой жить, и можно ли ее повернуть себе на пользу? Если нет, то можно ли это перерасти и шагать дальше? Это нам предстоит выяснить.
Я буду следить за теми, кто вышел и рассказывает о своей жизни — может, они подкинут лайфхаков. Все больше людей выходит и когда-то они переживут время рефлексий. Потому что люди там сидят идейные, направленные на будущее, с большими планами и высоким интеллектом. Думаю, что будет найден ответ, как с тем, что у нас есть, жить дальше».
«Настоящие герои — это семьи политзаключенных»
Андрей обращает внимание, что часто в тени остаются семьи политзаключенных, но их тяжелый путь не менее важен.
«Очень мало акцентируется внимание на родных политзаключенных, но ведь настоящие герои они! Это матери, дети которых никогда не давали оснований, что они и тюрьма могут как-то соотнестись в этой жизни.
Политические — это люди активной позиции, которые не нарушали закон, а просто реализовали свои гражданские права. Они попали в тюрьму за то, что были супердобрыми гражданами. Для матерей, которые их воспитывали, это большой удар и беда, что их дети выросли хорошими людьми и сидят в тюрьме. А для жен, которые остаются одни с детьми, — какая большая это нагрузка!
А надо же еще собирать в колонию эти тяжелые и дорогие передачи, везти их за сотни километров, волноваться, примут ли. Это все столько усилий требует!»
«С сыном я знакомился дважды»
Три года дети росли без папы, а папа — без возможности видеть, как они растут. Андрей рассказал, как налаживает отношения с семьей после лет заключения:
«Это самый болезненный вопрос. Три года детства — огромный период.
С сыном я знакомился дважды. Меня забрали, когда ему было два года. Первое свидание было через год — он меня не узнал, и за то короткое время он ко мне не привык. Через полгода на втором свидании он относился с большим доверием, до моего освобождения мы снова не виделись больше чем год, он снова меня забыл, поэтому мы снова начинали знакомиться. Это было очень тяжело для меня.
На вопрос «Как ему рослось без папы?» он мне ответит, когда станет подростком, я надеюсь. Пока все хорошо, мы с ним дружим. Через неделю он позволил взять себя на плечи, потом остаться вместе дома — это такой процесс привыкания.
Но боюсь, что в сознании останется, что папа — это тот человек, которого не было дома столько лет и который пропустил столько событий. Понятно, что мама остается более близким человеком, поэтому в кризисные моменты он идет к ней.
Ну ничего, буду занимать свое место в семейной жизни и доходить до той близости отношений, которой можно достичь сейчас.
Дочь, которой было восемь лет, когда меня задержали, помнила меня — она очень болезненно восприняла разрыв. Конечно, эта боль не пройдет бесследно. Но сейчас мы живем вместе и крепим доверие друг к другу. Мы с женой стараемся, чтобы негативных моментов было меньше, чтобы смягчить и пережитый удар, когда забрали папу, и переезд в новую страну.
Сейчас мне нужно стараться приносить больше радости и счастья детям, сделать их взгляд в будущее более открытым и светлым. Сейчас главное не раскисать, не углубляться в самокопание, не переживать за потерянные годы, а просто идти дальше — уверенно и с улыбкой. У меня есть для кого быть в хорошем настроении, хорошем состоянии и есть кому приносить радость».
«Пытаюсь разобраться, в каких сферах себя находят белорусы в эмиграции»
Что касается возвращения в профессию, то для Андрея это еще вопрос для изучения. На возможность закрытия «Радыё Свабоды» наложились поиск себя и попытки разобраться в положении и будущем белорусской журналистики за рубежом.
«Из «американки» меня привезли на границу фактически потому, что я журналист «Радыё Свабода». Это был светлый момент в истории редакции, особенно на фоне того, что происходит сейчас, когда «Свобода» под угрозой закрытия.
Если это произойдет, то останусь ли я в профессии — открытый вопрос. Как человеку, который всю жизнь работал в СМИ, мне бы этого хотелось, но получится ли — не факт. Я так понимаю, аудитория белорусских СМИ, которые работают за рубежом и запрещены на родине, сократилась. Уменьшились, видимо, и возможности редакций.
Я горжусь, что я со «Свободой» в эти дни. Надеюсь, что мое присутствие немного подбадривает коллег. Миссия «Свободы» в Беларуси еще не исчерпана, поэтому я не теряю веры в позитивную развязку событий».
Андрей отмечает, что публикации о нем в независимых СМИ, «Радыё Свабода», никак не отразились на его условиях содержания или отношении к нему за решеткой:
«Там работает императив: вы никому не нужны, о вас все забыли. Я знал, что это не так, но не спорил. Я слышал истории, как на кого-то за публикации в интернете направляли репрессии. Но лично я не чувствовал, что на мне как-то отражаются публикации в интернете».
«Меня вывезли с просроченным паспортом»
Несмотря на травмы, страхи, фрустрации и новые вызовы, Андрей верит в способность двигаться дальше. Внутренняя стойкость, выработанная за решеткой, теперь может стать двигателем восстановления. В планах — разобраться с бытовыми вопросами в новой стране:
«Сейчас план на будущее — научиться жить в тех условиях, которые есть. Столько рушится нерушимых вещей, которые таковыми казались раньше, что я не перестаю удивляться. Ну, а прежде всего нужно разбираться с жизненными планами: устроить семью, отправить детей в школы, интегрироваться в новое общество, чтобы чувствовать себя уверенно, — не с такими птичьими ощущениями, которые имеешь сейчас».
«Мой культурный код на сто процентов белорусский»
Многие из тех, кто оказался в эмиграции, продолжают жить с ощущением разорванности: телом — в другой стране, душой — в Беларуси. Но возможно ли возвращение домой? И если да — то на каких условиях? Андрей размышляет о возвращении, о своей вере в перемены и о том, что любовь к родине — это не абстракция, а внутренний код, который невозможно отключить.
«Насчет возвращения в Беларусь, то здесь вообще не стоит вопрос. Если можно будет вернуться туда без угрозы свободе и жизни только за то, что ты имеешь демократические или белорусоцентричные взгляды (за что мы вообще сели?!), то сразу. Все мое нутро зовет меня в Беларусь. Строить страну можно только внутри страны.
Хочется верить, что этот всплеск возможностей для диктаторских режимов скоро закончится. Мой культурный код на сто процентов белорусский. Поэтому меня так тянет домой…»
«Сидела и плакала от умиления». Разговор с Алесей Рак, женой журналиста «Радыё Свабода» Андрея Кузнечика
«Ехал в маске на лице». Журналист Радыё Свабода Андрей Кузнечик рассказал, как его освободили
Президент Радио Свобода об освобождении Кузнечика: Эта заслуга принадлежит администрации Трампа
Американцы забрали из белорусской тюрьмы журналиста Андрея Кузнечика и еще двух политзаключенных
Комментарии