Лабкович: «Открывается кормушка камеры, конвойный зовет меня и говорит: «Твоему Беляцкому дали Нобелевскую премию»

Правозащитник «Вясны» Улад Лабкович более четырех лет провел в заключении. Он прошел через пытки холодом и месяцы в одиночной камере, но не потерял веру в права человека. В интервью Deutsche Welle он рассказал, как следователь гордился Нобелевской премией Алеся Беляцкого, в каком состоянии освобожденных вывозили в Украину и что дает силы продолжать правозащиту.

Влад Лабкович 18 декабря 2025 года. Фото: LookByMedia

— Влад, было ли в заключении к вам особое отношение, потому что вы правозащитник?

— Когда меня привезли в колонию в Шклове, сотрудники сразу заявили, мол, если «Вясна» хочет сделать из тебя сакральную жертву, мы всячески будем этому способствовать, будешь у нас на особом обслуживании. Начальник говорил: буду отрабатывать Нобелевскую премию Беляцкого. И первый год я очень часто попадал в штрафной изолятор, где были тяжелые условия — месяцы содержания в одиночке, пытки холодом. В своем отряде я стал чемпионом по времени, проведенному в ШИЗО. В общей сложности за все время заключения я провел там 150 суток.

— Как вы узнали о том, что вашему коллеге Алесю Беляцкому дали Нобелевскую премию?

— В то время мы с вясновцами находились в СИЗО на Володарского. Однажды открывается кормушка камеры, конвойный кричит меня по фамилии и говорит: «Я видел в новостях, что твоему Беляцкому дали Нобелевскую премию». Я подумал, что это какая-то ерунда, отказался верить. Но сотрудник настаивал: «Все об этом пишут». Я, конечно, поблагодарил за информацию.

Через час меня вызвали на ознакомление с делом, и там уже следователь подтвердил то же самое. Он был просто ошеломлен этой новостью, повторял, что будет с гордостью всем рассказывать, что допрашивал самого нобелевского лауреата. Хотя до этого он на следствии держался максимально спокойно и не проявлял эмоций. Думаю, у него поднялась самооценка, возможно, это было самое яркое событие в его жизни.

— Какое испытание за четыре года заключения было самым трудным для вас?

— Я бы выделил три наиболее болезненных момента. Меня задержали вместе с женой, и первые десять дней она тоже находилась на Окрестина. Это было ужасно, я очень боялся, что могут забрать наших троих детей, тем более мне об этом все время говорили, мол, им же не с кем сейчас остаться.

Второй момент — новость о смерти правозащитника Олега Гулака, очень важного для меня человека — учителя, друга.

И третий — бесконечное нахождение в штрафном изоляторе. В Шклове я столкнулся с таким произволом сотрудников, что, если они захотят, ты вообще не выйдешь из ШИЗО.

— В этой колонии, еще до вашего задержания, умер политзаключенный Ашурок. Неужели это никак не повлияло на сотрудников, не напугало их?

— Меня шокировало, что смерть Витольда Ашурка никак не остановила их. Они и дальше ходят по тонкому льду: создают для политических заключенных условия, которые напрямую угрожают их жизни. Все проблемы со здоровьем у меня произошли именно там. И начальство открыто говорит, что им плевать на заключенных, на то, будут они жить или нет, — я и сам это неоднократно слышал.

— Как вы поняли, что вас освобождают?

— Надежда появилась ночью накануне освобождения. Моих сокамерников куда-то забрали, я лег спать, как вдруг зашли сотрудники и приказали выходить с вещами. В подвале, где обычно проводят обыск, мне предложили расписаться за деньги, которые находились на моем счету, а я знаю, что их выдают, только когда выходишь на волю.

До утра меня оставили в распределительной камере. После надели на голову балаклаву, чтобы я ничего не видел, натянули на руки наручники, посадили в легковушку и куда-то повезли. На все мои вопросы, что происходит и куда меня везут, никто не отвечал.

— Какая атмосфера была в автобусе, который вез освобожденных в Украину?

— Сначала всех погрузили в белорусские автобусы, которые везли нас до границы. Там силовики замотали нам руки и глаза скотчем, чтобы мы ничего не видели и не могли двигаться. Один из них успокаивал, что скоро нам окажут медицинскую помощь и покормят. Второй все время бегал и орал, что если кто-то будет шевелиться, будет применена физическая сила. Так мы и ехали.

Потом в автобус зашли люди без опознавательных знаков, которые начали снимать нас на мобильные телефоны, и мы не знали, кто это. А после зашли сотрудники с украинскими флагами на одежде, зачитали фамилии тех, кто был в автобусе. Так я узнал, что со мной ехали Бабарико и Северинец. Дальше нам уже разрешили выйти. И первый, кого я смог обнять, был Павел Северинец, мы давно знакомы и, конечно, были счастливы увидеть друг друга.

— Мы видели короткое видео из Украины, где Мария Колесникова и Максим Знак поют «Тры чарапахі». Это была какая-то вечеринка?

— Да, в один из вечеров Маша и Макс решили немножко порадовать бывших заключенных, потому что все были в очень подавленном состоянии. В том учреждении, где мы жили, в столовой было пианино. Сначала думали исполнить «Развітанне з Радзімай» Огинского, но решили, что это будет слишком грустно, поэтому в итоге пели NRM. Это я записал то самое видео. Вышло очень бодро и обнадеживающе, и эта песня стала своеобразным гимном нашего путешествия на свободу.

— На первой пресс-конференции вы очень четко выразили свою позицию по Украине. Как вы узнали о начале войны?

— В феврале 2022 года я был еще в СИЗО на Володарке и узнал об этом из новостей по госТВ. За несколько дней до того были сигналы, что Путин совершит нападение, поэтому помню свое тревожное ощущение, что этот ужас приближается. На Володарке было проще — была информация от адвокатов и следователей, которые рассказывали, что происходит на фронте. В колонии новости были по российскому ТВ, но и так можно было понять повестку дня.

Уже в 2025 году, когда у меня начался тюремный режим, меня отрезали от информации. Но по Украине для меня изначально была понятна ситуация — и с моральной, и с правовой точки зрения. Мне даже неловко это проговаривать и объяснять: Россия осуществила агрессию, правда на стороне Украины, которая защищает свою землю.

Мне и до 2022 года было понятно, чей Крым. Я не политик и могу себе позволить заявлять это прямо. И я желаю, чтобы война как можно скорее закончилась. Нет ничего важнее жизни и детей, и на фоне того, что я пережил за последние четыре года, это особенно остро чувствуется.

— Меня поразило, что первым, кому вы позвонили с воли, была не жена, а Беляцкий. И он сказал вам, мол, четыре года отдохнули, надо возвращаться к работе. Что дает вам силы продолжать правозащиту после всего пережитого?

— Я считаю, что наша моральная обязанность — продолжать работу. Мне очень стыдно, что я на свободе, а много хороших людей, среди которых мои коллеги Валентин Стефанович, Марфа Рабкова, Наста Лойко, продолжают быть за решеткой. Надо сделать все возможное, чтобы все политзаключенные вышли и чтобы не было новых.

Помню, на Володарке Беляцкий нас подбадривал: «Ребята, держитесь! Даже здесь, в тюрьме, мы продолжаем свою работу». Я безгранично уважаю Алеся, мне было важно услышать его голос и вдохновиться.

Комментарии к статье