Виталий Бондарук: К Северинцу боялись подходить даже обычные зэки
Виталий Бондарук, которого освободили 11 сентября, в большом интервью «Салідарнасці» рассказал, как боролся за белорусскую деревню, о восьми месяцах в ШИЗО, знакомстве с Павлом Северинцем и первых днях на свободе.
Виталий Бондарук после освобождения. Все фото из архива героя
В ответ на вопрос, как вы себя чувствуете, бывший политзаключенный Виталий Бондарук смеется: «Немножко «раскумарился». И сам переводит с тюремного жаргона: «Прихожу в себя».
А потом уже серьезно добавляет: «Я выдержал, как и другие. И не перестал верить в справедливость. Готов идти до конца и дальше бороться».
Виталий — один из 52 человек, которых власти Беларуси выпустили из-за решетки по договоренности с администрацией Трампа 11 сентября и выдворили из страны.
Он отсидел в шкловской ПК-17 и могилевской тюрьме №4 в общей сложности 4,5 года.
До окончания срока ему оставалось чуть больше двух месяцев.
Виталий Бондарук рассказал «Салідарнасці», за что его осудили на самом деле, как в колонии переживал ад в ШИЗО и имел счастье познакомиться с Павлом Северинцем и другими достойными людьми, и почему сам из ПК-17 попросился перевестись в тюрьму для особо опасных преступников.
«В деревне очень хорошо виден контраст между тем, что говорят по ТВ, и тем, как живут люди на самом деле»
— До конца срока мне оставалось 85 дней. Мелочи, по сравнению с тем, что уже отсидел. Причем я был уверен, что меня выпустят и ничего не добавят, накануне мне снился покойный отец, и сон был очень хорошим, — говорит собеседник.
Он признается, что в 2020 году впервые в жизни голосовал на выборах:
— У меня в принципе обостренное чувство справедливости. Не скажу, что раньше я ничего не замечал, но, как многие, предпочитал мириться с обстоятельствами или бороться в одиночку.
Это чувство справедливости не давало мне жить спокойно, оно пробивалось — и в 2020 году загорелось настолько, что больше я терпеть не смог. Задержали меня 14 апреля 2021 года.
Обвинения Виталию Бондаруку предъявили по пяти статьям. «Преступление» по меркам белорусского режима, он действительно совершил серьезное — будучи блогером, рассказал в ролике о бытовом случае, который характеризует местных чиновников.
И этот ролик буквально за пару часов набрал почти два миллиона просмотров:
— Я рассказал про ситуацию, которая довела меня до отчаяния, признаю, что высказался довольно эмоционально, даже с нецензурной лексикой.
Проблема касалась земельного участка, который купил в заброшенной деревне. Даже не знаю, остались ли там жители сейчас, тогда было всего пару домов. И такие деревни в Беларуси на самом деле есть в каждом районе.
Участок стоил не как в городе, но тоже недешево. Он был в таком ужасном состоянии, что в зарослях там даже коты с собаками пролезть не могли.
Мы все очистили, убрали камни, подготовили для строительства, но само строительство вынуждены были немного отложить. Через год с момента покупки на участок приехала комиссия из сельсовета: «Мы не видим здесь дома и даже котлована, значит, поедем оформлять конфискацию участка».
Они ничего не забрали, так как на строительство отводится три года, а не год, но нервы потрепали. И я в ответ на эмоциях записал тот ролик и сделал вывод, что, с одной стороны, нам говорят, надо восстанавливать деревню, а с другой, отбивают охоту.
На самом деле это был не первый мой ролик, который касался проблем на селе. Скорее, это была последняя капля. Так получилось, что более 10 лет назад я перебрался в деревню, купив маленький домик.
До этого жил в частном секторе в городе и был уверен, что это ничем не отличается от деревни. Но когда попал в настоящую деревню, для меня многое открылось по-другому.
Помню, начиналась весна, прилетали птицы, и с каждым днем их пение становилось красивее и объемнее, создавалось впечатление, будто кто-то добавляет громкость. Это было настоящее наслаждение.
Вообще, воздух, красивейший лес придавали огромную энергию. У меня даже здоровье улучшилось. Такие светлые ощущения очень пробивают и на творчество, я стал вести канал про свою загородную жизнь.
Однако кроме пения птиц пришлось столкнуться с суровой реальностью белорусской деревни. Там, представьте себе, люди до сих пор борются за свет на улицах, за воду в доме, за продукты и доступ к медицинской помощи, буквально за базовые потребности, которые якобы гарантирует социальное государство.
В деревне очень хорошо виден контраст между тем, что говорят по ТВ, и тем, как живут люди на самом деле.
В нашей деревне оставалось примерно с десяток домов, но, когда темнело, единственная улица никак не освещалась. При этом фонарь в наличии имелся. Бабушки вспоминали, что «здесь не горит, может, с 85 года».
Я узнал, что даже при минимальном количестве жителей осветительный прибор должен быть, как минимум, один, и обратился в сельсовет.
Там потребовали собрать подписи у жителей, написать заявление, но и после этого уговаривать сделать фонарь пришлось еще месяц.
В итоге его установили в центре, как и положено, и свет загорелся. Надо было видеть реакцию бабушек. Пришли все — и из нашей деревни, и из такой же умирающей соседней.
Они ходили вокруг фонаря, как вокруг новогодней елки, и радостно повторяли: «Витальчик, ты сделал, лампочка горит. Мы такое видели только в молодости».
Собираться вечером под фонарем и приветствовать его включение уже стало нашей традицией, но радость длилась недолго. Через несколько дней фонарь не загорелся.
Утром позвонил в сельсовет, говорю, может, лампочка перегорела. А они объясняют: «Мы на летний период во всех деревнях выключаем уличное освещение».
Я пригрозил тогда, что расскажу про все в своем блоге. На самом деле, белорусские чиновники всегда очень боялись огласки. Меня они называли «корреспондентом», относились настороженно, если не враждебно, и старались избегать лишний раз.
А я, в отличие от фонаря, продолжал освещать проблемы, борьба у нас не прекращалась. И бороться в деревне, как сказал, приходилось за элементарное.
Благодаря моему каналу, например, у нас стали чистить снег, подсыпать разбитую дорогу. Но, конечно, не все решалось даже с помощью блога.
Автолавка, которую ждали как праздник, сначала приезжала три раза в неделю, а потом стала приезжать два. Одна женщина у нас была слепая.
И вот будет у нее автолавка с продуктами или нет, зависело от моральных качеств водителя: один не ленился и подъезжал к ее дому, где она подходила к калитке, а другой — нет.
Понятно, что и мы, соседи, заботились о ней. Я вообще старался помогать всем женщинам в деревне, так как был самый молодой.
Бабушки меня любили, относились как к сыну, называли ласково «Витальчик», угощали разными вкусностями. Положенные соцработники добирались только раз в неделю.
Я делал, что мог, — колол дрова, чинил заборы, носил воду из колодца. В нескольких домах создал примитивную систему с бочкой на чердаке, из которой вода шла прямо в умывальник.
Та слепая бабушка позже даже оформила на меня опеку, но я бы и так за ней ухаживал, конечно.
А какая проблема с медициной в сельской местности, особенно в таких деревнях. Как-то у соседа, кстати, бывшего сотрудника органов, который переехал на пенсии в деревню, заболело сердце.
Был вечер, он вызвал скорую и доковылял до меня, боялся умереть один ночью. Я еще раз позвонил в скорую, потому что он бледнел прямо на глазах. Приехали только в 6 утра, в госпитализации соседу отказали, выписали таблетки.
У этого человека, кстати, после того случая очень изменилось мнение и про медицину, и вообще про власть.
— В 2021 году, рассказывая про такие проблемы, вы понимали, что за вами могут прийти?
— Понимал, но тогда думал, накажут штрафом или, максимум, сутками. Участковый с председателем сельсовета приехали ко мне вечером после выхода ролика-миллионника.
Они просили его удалить, а потом пообещали: «Если не закроешь рот, будут репрессии». На этих словах участковый почему-то засмеялся.
Думаю, он и донес на меня. Затем уже следователи в комментариях на моем канале выявили и «надругательство над госсимволами», и «разжигание вражды», и «оскорбление органов власти», и «оскорбление Лукашенко».
Причем, что интересно, по имени я его не называл, как, кстати, и другие осужденные за его оскорбление, с которыми потом встретился в застенках.
Получалось комично, писали про «таракана», «усатое чудовище» и подобное, никто не подписывал, что это Александр Григорьевич, но те, кто нас задерживали и судили, опознавали по этим определениям именно его, давая соответствующую статью.
Естественно, никаких доказательств на моем суде представлено не было. Я же наивно полагал, что смогу себя защитить на основании статьи про презумпцию невиновности, потому что, согласно ей, нельзя выносить приговор по домыслам или предположению.
Но когда объявили приговор — 5 лет, у меня потекли слезы. Тогда еще такие сроки не часто давали.
«Северинец этот ад переживает постоянно. Я ему так и говорил: «Вы мой герой»
С ужасом вспоминает Виталий печально известную шкловскую ПК-17, куда был направлен отбывать наказание. Именно там при до сих пор официально не выясненных обстоятельствах погиб Витольд Ашурок.
— Считается, что тюрьма №4 в Могилеве, куда я попал после ПК-17, очень страшное место. Там действительно отбывают срок самые жестокие убийцы, педофилы, насильники и даже людоеды.
Но даже там к политзаключенным относятся лучше, чем в Шклове. Как я понял, многое зависит от начальства. В Могилеве начальник от подчиненных требовал четко выполнять законы.
Все сотрудники ходили с видеорегистраторами. Например, там на тебя не могли написать, как в ПК-17, «нахалюгу», то есть жалобу с обвинением в том, чего не совершал. Потому что знали, что начальник потребует все подтвердить записью.
Там можно и пожаловаться на то, что тебя оскорбил сотрудник, и его могли наказать. При мне одного за какие-то нарушения даже уволили.
Там контролеры всегда предупреждали: если будете делать это, я составлю рапорт, и вас будет ждать такое наказание.
В ПК-17 никто не предупреждал, там просто выписывали наказания, для политзаключенных — самое распространенное за то, что не поздоровался или поздоровался неправильно.
Я попал туда в январе 2022 года. Про Витольда мне рассказали обычные заключенные, не политические. Его избивали. Были сидельцы, которые даже в момент убийства находились в ШИЗО в других камерах и слышали все, что происходило.
Так получилось, что после я сидел в ШИЗО именно в той камере, где сидел и Витольд. Ее все знают. Про него говорят, что это действительно был очень принципиальный человек, который отказывался переходить на русский язык, отказывался выполнять разные идиотские требования.
Вся система ПК-17 построена на стукачестве, есть целая иерархия стукачей. Знаю, что сейчас и во всей стране власти строят именно такую систему.
Вообще, ничего не могу сказать хорошего про бывшего начальника Шкловской колонии — Александра Корниенко. Среди сотрудников там есть открытые садисты, в том числе Павел Прохоров и Дмитрий Удодов.
При всем при этом я бы мог назвать и несколько сотрудников, которые не нарушали закон, не превышали своих полномочий, не издевались над нами, политзаключенными, что помогало нам выжить.
В то же время среди заключенных я там встретил отличных людей. Мне повезло познакомиться с Павлом Северинцем.
Так получалось, что пересекались мы с ним в основном при назначении или исполнении наказания. Как-то меня приготовились выдворять в ШИЗО, уже положили на грязный пол — руки за голову. Лежу и слышу по рации: «Там какая-нибудь «хата» есть?» (Это значит свободное ШИЗО). — «Завтра Северинцу выходить». — «Аннулируйте ему и выпускайте».
И приводят Павла, а меня ведут в его камеру. Так я увидел его первый раз. Потом мы оказались в одной очереди «за наказаниями», откуда вызывали на комиссию всех, на кого поступили жалобы.
Я сам подошел к нему и сказал, что очень рад его видеть, что знаю его, смотрел его видео. После мы неоднократно встречались в этой очереди.
Как-то спрашиваю, за что его, а Павел отвечает: «За неприветствие иду на наказание». Мы все, у кого были желтые бирки, то есть политзаключенные, стоящие на 10-м профучете, всегда шли в строю первыми.
Сотрудники, которые встречались на пути и в сторону которых обычные зэки даже плевали, требовали от нас здороваться так: «Здравствуйте, гражданин начальник». Это была прихоть, ничего подобного в уставе не сказано, если идешь в строю, ни с кем здороваться не должен.
Но они все равно писали на нас эти жалобы, чтобы посадить в ШИЗО, причем не важно, поздоровался ты или нет.
И вот примерно через месяц, когда уже и Павел отсидел, и я, мы снова встречаемся в той же очереди, и он мне: «А теперь, Виталик, иду на наказание за приветствие».
К Северинцу боялись подходить даже обычные зэки. В столовой он сидел один. Я старался хотя бы поздороваться, если получалось, садился за столик рядом, чтобы переговорить.
Видел его несколько раз в церкви. Честно говоря, я не боялся к нему подходить. Меня и так неоднократно бросали в ШИЗО, вместе с ПКТ я там провел 8 месяцев.
То, что мы переживали в ШИЗО, — это ад. ПКТ отличается только наличием кровати, но ее отбирали за любое нарушение, которое сами же и придумывали.
Там и летом холодно, в период без отопления весной и осенью — страшно холодно, а зимой вроде бы с отоплением, но ощущение было такое, что пол вообще со специальным охлаждением, будто фреон туда запустили.
Летом, когда тапки на тонкой подошве, они иногда примерзали. Ноги опухали, колени раздувались. ШИЗО — это реальная пытка, находиться там физически больно, это все равно, что тебе в колено забивают гвоздь.
И вот Северинец этот ад переживает постоянно. Но он очень стойкий, я ему так и говорил: «Вы мой герой».
Уже в тюрьме я познакомился с еще одним замечательным человеком, с которым мы даже подружились, — Александром Капшулем. Он бывший юрисконсульт «Нафтана».
Он тоже мой герой. Пример таких людей меня очень поддерживал.
Капшуль ничего не боится, отлично знает закон и выполняет его. Он пишет жалобы, причем так грамотно, что сотрудникам тюрьмы ничего не остается, как реагировать.
«Были рады каждому лишнему кусочку хлеба. Но за вынос его давали 10 суток»
Виталий говорит, что издевательства в ПК-17 довели его до того, что он сам попросился перевестись на более жесткий режим — в тюрьму.
— У меня была цель — выжить, я, можно сказать, «не газовал», для себя решил, что буду говорить «здравствуйте, гражданин начальник», и другим советовал поступать также. Особенно начинающим, которые наивно думали, что, зная закон, могут что-то доказать.
Я говорил им: «Ребята, мы в плену, и мы должны выжить, должны выйти живыми». Кстати, Северинец тоже всем, и мне в том числе, советовал терпеть, держаться, говорил, что мы нужны людям на свободе.
Но все равно я не всегда выдерживал. Однажды объявил голодовку. На меня в очередной раз поступила жалоба за то, что якобы в 12 часов не поздоровался с кем-то в одном месте.
Это был абсолютно неприкрытый подлог, потому что все прекрасно знали, в 12 часов я должен находиться на промзоне и находился там.
Меня вызвали на комиссию, чтобы назначить наказание, и начальник спрашивает: «Ты признаешь вину?». Говорю, вы меня сейчас судите за то, чего я физически не мог сделать, посмотрите камеры с промзоны.
А он: «Вот я сейчас тебя накажу, а потом буду разбираться и камеры смотреть». И я объявил голодовку, требуя прекратить превышать полномочия сотрудникам в отношении заключенных с 10-м профучетом.
У нас даже выбора не было: если не признаешь вину — дадут 15 суток ШИЗО, если признаешь — значит, будут пытать 10 сутками. Дальше могут продлить якобы за дополнительные нарушения.
— Как вы выдержали голодовку?
— Я выдержал почти пять суток на одной воде, причем это была моя первая голодовка в жизни. Честно говоря, сам был в шоке от своего организма, но, думаю, мне тогда помогла моя злость.
Я реально был такой злой, что перестал выполнять требования — убираться, делать зарядку, даже к стене не подпрыгивал, когда открывался глазок.
Мне за те дни выписали 27 нарушений, а я сказал, мне все равно, я и так в ШИЗО, а ответственность за состояние своего здоровья перекладываю на вас.
Единственное, вставал к стене, когда приходила проверка. И вот на пятые сутки заходит проверка, я встаю — у меня помутнение, в глазах потемнело, и я упал.
Стукнулся головой об плитку, потекла кровь. Охранник испугался. После того, что произошло с Витольдом, они стали бояться подобных инцидентов.
Начальник приказал оказать мне медицинскую помощь. Но он ушел, и никакой помощи мне никто не оказал. Точно так же никто не оказал помощь, когда мне сильно повредили руку.
Из камеры на прогулку в ПК-17 политзаключенных выводят сейчас в очень жесткой форме — как осужденных на пожизненное. Нам надевали на голову либо черный мешок, либо маску, которая закрывает пол-лица, наклоняли вниз головой, руки в наручниках надо было поднять максимально вверх за спиной, и за них еще тянули.
А рядом всегда бежала собака, которая очень сильно лаяла. Это даже психологически было сложно выдержать. Иногда маску на лице удавалось немного сдвинуть мимикой, и через щель я видел свои ноги и челюсть собаки.
Однажды в смене был тот самый садист Прохоров. Он всегда задирал твои руки так, что можно было стукнуться головой об плитку пола.
Сказал ему, что не могу идти в таком положении, а он разозлился: «Ах ты, чудовище бэчебэшное», — и дал мне по рукам так, что раздался хруст.
Одна моя рука сразу повисла, потом посмотрели, она распухла и начала синеть. У меня слезы текли — и от злости, что не могу дать сдачи, и от бешеной боли.
После каждый день ко мне приходили на проверку, все видели, как беспомощно болталась моя рука, синяя и опухшая, но только на третий день попался сотрудник, который потребовал оказать мне медицинскую помощь. Однако он вышел, за ним закрыли дверь и про меня снова забыли.
Я сам как-то приматывал руку одеждой и старался не беспокоить. Не мог спать на этом боку, было очень больно. Наконец ко мне пришел главный опер, увидел своими глазами, что с моей рукой, и поинтересовался, буду ли я писать жалобу на Прохорова.
Сказал, что ничего писать не буду, но попросил отправить меня «на крытую», это значит в тюрьму. Понимал, что не могу больше выдерживать этот холодильник и эти отношения.
Я ничего не знал тогда про тюрьму №4 кроме того, что всех ею пугали. Но даже это меня не остановило в тот момент. Рука моя, к счастью, оказалась не сломанной, очевидно, был сильный вывих, заживала где-то два месяца.
После задержания в СИЗО меня взвешивали, и я весил больше 120 кг, на самом деле был довольно крупный. И вот когда меня взвесили в ПК-17, оказалось, что я весил уже 65 кг.
Даже их врач, увидев такую разницу, испугалась и просила за меня администрацию. На самом деле только за 10 суток в ПКТ или ШИЗО можно было потерять до 10 кг. На фоне резкого похудения у меня повылазили всякие болячки.
Еда, которой кормили, была совсем пустой, без витаминов и микроэлементов, давала только эффект мгновенного насыщения.
Так получилось, что не было кому передавать мне передачи, отовариваться я мог на небольшую сумму. Чувство голода было постоянным. В столовой зэки-преступники, которые часто вообще не ели тюремную еду, отдавали иногда свои порции.
Утром мы завтракали, а потом почти три километра шли на промзону. Пока доходили, уже снова хотелось есть. Точно так же после обеда.
Были рады каждому лишнему кусочку хлеба. Но за вынос его давали 10 суток. В столовой стукачи следили, чтобы никто не спрятал этот кусок хлеба.
Черный называли «чернуха», а белый — «белуха». Если вынесешь «белуху», этот кусок можно было обменять у других заключенных на ложку кофе.
— Что помогало вам в таких ужасных условиях жить?
— Вера в Бога, конечно, и мое чувство справедливости.
«Дали новый телефон — я на него смотрю и не знаю, как подойти, будто снова учишься ходить»
— Как вас вывозили 11 сентября?
— Евгения Афнагеля забрали с прогулки еще в 10 утра 10 сентября, но мы тогда не знали, куда и зачем. И тут на вечерней проверке меня предупредили, чтобы проснулся в 3 часа ночи.
Мы все снова задумались, куда теперь меня переводят. Мыслей про освобождение не было. К тому же уже сказал, что готовился выходить через два с половиной месяца.
В полной растерянности предложил Александру Капшулю и еще одному человеку, с которым общался, попить чаю на прощание. В 3 ночи меня перевели в соседнее здание, где было СИЗО. Шмон проводил сам заместитель начальника тюрьмы, что меня очень удивило. Он этим не занимался.
Потом зашел здоровяк в маске, меня вывели за ним, кто-то вынес мои вещи. Обычно мы все тащим сами. Вещи бросили в багажник, меня посадили на заднее сиденье и предупредили, если не буду сидеть смирно, поеду «в багажнике в маске и наручниках».
Мешок на голову мне не надевали, и я все время следил за дорогой. Мы выехали из Могилева в сторону Минска, проехали город, проехали поворот на Брест.
Спрашиваю, куда едем, огрызнулись: «Тебе не надо знать». Свернули в лес и поехали вглубь. У меня реально стали возникать аналогии с рассказами Алкаева (бывший начальник минского СИЗО, который написал книгу про исчезновение и убийство оппонентов Лукашенко, — С.).
Остановились, открываются двери, говорит выйти и взять сумку. Думаю, неужели сейчас прямо здесь скажет убегать. А он: «Шмотки гражданские есть? Переодевайся».
Я выдохнул, понял, раз переодели, убивать не будут. Потом один другому сказал: «На точку газони», и мы поехали в сторону Литвы. «Точка» была возле автобусов, к которым все съезжались.
К счастью, у меня паспорт не отобрали. Я человек не сентиментальный, но потом много раз прятал слезы. И когда нас приветствовал Джон Коул, и когда в американском посольстве в Вильнюсе встретили наши белорусы, а потом на пресс-конференции на следующий день, когда пел «Вольный хор».
После уже была сплошная радость — наразговаривался с близкими, пока по телефону, который мне подарили. Также вручили денежную помощь. Я очень благодарен всем за заботу.
Еще я с вами разговариваю после очень вкусного завтрака.
— А что стало главным удивлением на свободе?
— Около пяти лет назад в последний раз держал в руках телефон. Надо сказать, что с любыми гаджетами я тогда общался абсолютно свободно, владел в совершенстве некоторыми программами.
И вот мне дали новый телефон — я на него смотрю и не знаю, как подойти, будто снова учишься ходить.